Друг Джимми навестил Гарри, около 1950 года, и рассказал Джимми о нем. «Он имел обыкновение носить военную рубаху или китель, сандалии, он стригся по-военному. Он никогда не улыбался. На стене портрет Ленина — ну, это само собой разумеется. И портрет поменьше — Троцкого. На заднем плане почтительно маячит вдова. В комнату влетают дети с улицы, снова убегают на улицу. И — Гарри, говорящий о Советском Союзе. К тому времени он уже свободно говорил по-русски, он знал изнутри всю русскую историю, каждую мелкую ссору, незначительную интригу, не говоря уже о крупномасштабных кровавых банях, все, начиная с означенного времени. И для чего все это делалось? Анна, ты в жизни не догадаешься». «А вот и догадаюсь, — сказала я. — Он ждал, когда настанет ДЕНЬ». «Конечно. Попала в самую точку с первого выстрела. Несчастный безумец продумал все — наступит день, когда товарищи в России совершенно внезапно и все одновременно прозреют. Они скажут: „Мы сбились с пути, мы потеряли нужную дорогу, наши горизонты замутились. Но вот там, в Сент-Панкрасе, что в Лондоне, в Англии, живет товарищ Гарри, который знает все. Мы пригласим его сюда, попросим его помощи“». Шло время. Дела шли хуже и хуже, но с точки зрения Гарри — лучше и лучше. С каждой следующей скандальной новостью из Советского Союза боевой дух Гарри крепчал. Кипы газет выросли в комнате Гарри до потолка и перетекли в комнаты вдовы. Он говорил по-русски так, как будто это был его родной язык. Сталин умер — Гарри кивнул и подумал: «Теперь уже недолго». А потом Двадцатый съезд: «Хорошо, но могло бы быть и лучше». А потом Гарри столкнулся с Джимми на улице. Закоренелые политические враги, оба насупились, окаменели. Потом они кивнули друг другу, улыбнулись. Потом Гарри повел Джимми на квартиру к вдове. Они уселись пить чай. Джимми говорит: «Вот тут делегация едет в Советский Союз, я этим занимаюсь, хочешь поехать?» Гарри внезапно весь так и засветился. «Анна, вообрази, я там сидел как полный и окончательный болван и думал: „Ну вот, у бедного несчастного троцкиста в сердце все-таки все встало правильно в конце концов, там все же осталась нежность к нашей альма-матер“. А он все это время думал: „Мой день настал“. Он все спрашивал и переспрашивал, кто предложил его кандидатуру, и, очевидно, это было очень важно для него, поэтому я и не признался, что эта мысль просто пришла мне в голову сию минуту. Совсем не понимал я, что он верил, будто „сама партия“, да прямо из самой Москвы, зовет его к себе, чтобы он ей помог. Как бы то ни было, скажу тебе без лишних слов: мы отправились в Москву, тридцать британских учителей-счастливцев. И с нами — самый счастливый из всех нас, бедняга Гарри, с бумагами и документами, рассованными по всем карманам кителя. Прибываем мы в Москву, Гарри взволнован, полон ожиданий, на подъеме. С нами он общается любезно, ласково, мы же снисходительно списываем это на то, что он на деле нас презирает за нашу относительно фривольную манеру жить, но решительно настроен этого никак нам не показывать. К тому же большинство из нас когда-то были сталинистами, и мы ж не станем отрицать, что бывшим сталинистам наших дней при их встрече с троцкистами нередко доводится прожить парочку приступов боли. Ну, как бы то ни было. Наша делегация шла по дороге, усыпанной цветами: заводы, школы, дворцы культуры, Университет, не говоря уж о речах, банкетах. И наш Гарри, в военном кителе, с хромой ногой, с революционной суровостью во взгляде, ходячее воплощение самого Ленина, только эти придурки русские так и не признали в нем Ленина. Они его, конечно, обожали за его крайнюю серьезность, но, однако, они нередко интересовались, почему он так причудливо одет, и даже, как я теперь припоминаю, спрашивали: может быть, его гнетет какая-нибудь тайная печаль? Тем временем наша с ним дружба восстановилась, и мы частенько с ним по ночам болтали, о том о сем, сидя по нашим номерам. Я заметил, что Гарри все чаще и чаще посматривает на меня так, как будто он полностью сбит с толку. Я заметил, что день ото дня в нем нарастает какое-то волнение. А я по-прежнему не понимал, о чем он думает и что с ним происходит. Ну и вот, в последний вечер нашего визита был запланирован наш „выход в свет“, мы вместе с какой-то учительской организацией должны были отправиться на банкет, кутить, но Гарри не пошел. Он сказал, что неважно себя чувствует. Когда я вернулся, я зашел его проведать и обнаружил, что он так и сидит — придвинув к окну кресло и вытянув вперед свою хромую ногу. Он, откровенно просияв, встал мне навстречу, потом увидел, что это всего лишь я, а это было для него ударом, я это видел. Потом он допросил меня и выяснил, что его включили в состав нашей делегации только потому, что мне пришла в голову такая мысль, когда мы встретились на улице. Я был готов себя убить за то, что я ему это сказал. Анна, я клянусь, что в тот момент, когда я начал потихоньку что-то понимать, я страшно пожалел о том, что не придумал какую-нибудь историю про то, как „сам Хрущев“, ну и так далее. А он все повторял: „Джимми, ты должен сказать мне правду, ты пригласил меня, это просто была твоя идея?“ Он снова и снова это повторял. Это было по-настоящему ужасно. Ну, и неожиданно к нам в номер заглянула переводчица, проверить, все ли у нас в порядке, и с нами попрощаться, потому что утром она нас не увидит. Нашей переводчице было лет двадцать, или года двадцать два, и это было абсолютно прелестное создание, с длинными желтыми косами и серыми глазами. Клянусь, что все мужчины из нашей делегации были влюблены в нее. Она уже валилась с ног от крайней усталости, потому что ведь это дело нешуточное — целых две недели пронянчиться с тридцатью британскими учителями, таская их с утра до ночи по всем этим дворцам культуру и школам. Но Гарри неожиданно почувствовал, что у него есть шанс. Он пододвинул к ней кресло и сказал: „Товарищ Ольга, пожалуйста, садитесь“. Тоном не терпящим возражений. Я знал, что будет дальше, потому что он выгружал бумажки с тезисами и документы из всех хранилищ, размещенных на его персоне, и аккуратно раскладывал их на столе. Я попытался его остановить, но он просто легким кивком головы указал мне на дверь. Когда Гарри кивает в сторону двери, человек из комнаты выходит. Ну, я и отправился в свой номер, я там сидел, курил и ждал. Было около часа ночи. Нам надо было вставать в шесть, в семь нас везли в аэропорт. В шесть в мой номер вошла Ольга, она была вся белая от измождения и она определенно была в недоумении. Да, вот подходящее слово — недоумение. Она сказала мне: „Я зашла сказать вам, что, по-моему, вам надо позаботиться о вашем друге Гарри, я думаю, ему нехорошо, он перевозбужден“. Ну, я сообщил Ольге весь его послужной испанский список, рассказал ей о всяких его подвигах, добавив пару-тройку историй от себя, а она сказала: „Да, сразу видно, что он очень хороший человек“. Потом зевота чуть не разорвала пополам ее лицо, и Ольга пошла поспать, потому что в этот день ей предстояло начать работать с новой делегацией — церковные борцы за мир, шотландцы. А потом ко мне пришел Гарри. Он был похож на привидение, он высох, от переизбытка чувств утратил способность чувствовать вообще. Рухнула сама основа его жизни. Он начал мне все рассказывать, а я все время пытался его поторопить, потому что нам пора было ехать в аэропорт, а мы ведь даже не успели сменить вчерашнюю вечернюю одежду на что-нибудь другое…»

Как выяснилось, Гарри разложил бумаги и вырезки по всему столу и начал читать лекцию по истории российской коммунистической партии, начиная со времен «Искры». Очаровательная Ольга сидела напротив и слушала, борясь с зевотой, улыбаясь и соблюдая все правила граждански ответственной вежливости, которую необходимо проявлять при общении с прогрессивно настроенными гостями из-за рубежа. В какой-то момент она спросила у Гарри, не историк ли он, но он ответил: «Нет, я, как и вы, товарищ, социалист». Он провел ее сквозь все годы интриг и героизма, интеллектуальных битв, не упуская ничего. Около трех часов утра Ольга сказала: «Товарищ, позвольте, я выйду на минутку?» Она вышла, а он остался сидеть, он думал, что она вызовет полицию, что его арестуют и «сошлют в Сибирь». Когда Джимми спросил его, что он чувствовал в связи с перспективой сгинуть в Сибири, возможно — навсегда, Гарри ответил ему, что «за такой момент, как этот, можно заплатить любую цену». Потому что к этому времени он, конечно же, забыл, что он рассказывает все это Ольге — переводчице, хорошенькой блондинке двадцати лет от роду, девушке, чьего отца убили на войне, которая ухаживает за овдовевшей матерью и собирается будущей весной выйти замуж за журналиста из газеты «Правда». К этому времени он ведь уже вел беседу с самой Историей. Он ждал людей из органов, сидел, обмякнув от экстатического ожидания, от предчувствия своей судьбы, но, когда вернулась Ольга, оказалось, что она ходила вниз, в ресторан, за чаем. «Сервис там ужасный, Анна, словами и не рассказать, так что, думаю, у Гарри было предостаточно времени, чтобы посидеть, подумать, подождать людей с наручниками». Ольга села, подтолкнула к нему его стакан чая и сказала: «Продолжайте, пожалуйста. Простите, что я вас перебила». Вскоре после этого она заснула. Гарри как раз дошел до того момента, когда Сталин отдал распоряжения об убийстве Троцкого в Мексике. Вероятно, Гарри так и сидел там, прерванный в своих речах на полуслове, смотрел на Ольгу, чьи золотистые мерцающие косы свесились вперед, упали с неожиданно осевших плеч, чья голова безвольно склонилась набок. Тогда он сгреб со стола свои бумаги, убрал их. Потом он очень нежно разбудил девушку и извинился, что он ее так утомил. Ольге сделалось невыносимо стыдно, что ее манеры так подкачали, но она объяснила ему, что, хотя ей и очень нравится работать переводчицей с разными, приезжающими одна за другой, делегациями, работа эта тяжелая, «и, кроме того, моя мать инвалид, и мне приходится выполнять всю домашнюю работу по ночам, когда я возвращаюсь». Она горячо пожала его руку и сказала: «Я даю вам слово, я обещаю вам, что, когда наши Партийные Историки пересмотрят и перепишут историю нашей Коммунистической партии, внося в нее все исправления и дополнения, обусловленные борьбой с теми искажениями, которые были нам навязаны в эпоху товарища Сталина, я обещаю вам, что я ее прочту». Вероятно, Гарри обуял стыд, потому что уж очень сильно она переживала из-за того, что проявила такую невоспитанность. Некоторое время они друг друга успокаивали, уверяли, что все в порядке. Потом Ольга пошла к Джимми, чтобы сказать ему, что его друг перевозбудился.