— А разве нет? — сказала она, улыбаясь.

— Нет, мечта о золотом веке мощнее в миллионы раз, потому что возможно ее осуществление. Точно так же, как возможно тотальное уничтожение. Вероятно, потому, что возможно то и другое.

— Тогда что же вы бы хотели от меня услышать?

— Я хочу научиться отделять в себе старое, цикличное, повторяющееся в истории, миф от того, что является новым, что, как я чувствую или думаю, может оказаться новым…

Я увидела, с каким выражением лица она меня слушает, и поинтересовалась:

— Вы хотите сказать, что ничего из того, что я чувствую или думаю, не ново?

— Я никогда не говорила… — начала она, а потом перешла на королевское «мы», — …мы никогда не утверждали и не думали, что дальнейшее развитие рода человеческого невозможно. Вы же не станете меня в этом обвинять, правда? Потому что это противоположно тому, что мы говорим.

— Я обвиняю вас в том, что вы ведете себя так, как будто вы в это не верите. Смотрите, если бы я сегодня, когда я к вам пришла, сказала бы: «Вчера на вечеринке я повстречала мужчину, и я узнала в нем того самого волка, или рыцаря, или монаха», вы бы кивнули и вы бы улыбнулись. И мы обе испытали бы радость узнавания. Но, если бы я сказала: «Вчера я познакомилась с мужчиной на вечеринке, и неожиданно он сказал что-то такое, что я подумала: „Да, это говорит о чем-то — в его личности есть какая-то пробоина, это как брешь в плотине, и сквозь эту брешь может излиться будущее, и оно может принять иные формы — ужасные, возможно, или восхитительные, но это будет что-то новое“», — если бы я так сказала, вы бы поморщились.

— А вы познакомились с таким мужчиной? — спросила миссис Маркс требовательно и практично.

—  Нет. Не познакомилась. Но иногда мне встречаются люди, про которых я думаю, будто то обстоятельство, что в них есть трещина, что они расколоты надвое, означает, что они сохранили в себе открытость для чего-то.

После долгого задумчивого молчания она сказала:

— Анна, вам вообще не следует все это говорить мне.

Я была удивлена. И спросила:

— Неужели вы сознательно предлагаете мне быть в разговорах с вами нечестной?

— Нет. Я считаю, что вам следует опять начать писать.

Я, конечно, рассердилась, и она, конечно, знала, что так и будет.

— Вы предлагаете мне написать о нашем с вами опыте общения? Но как? Если я запишу дословно весь наш обмен репликами в течение, скажем, часа, все это будет совершенно непонятно, если я к этому в качестве пояснения не приложу историю всей моей жизни.

— И?

— Это будет письменным отчетом о том, как я видела себя в какие-то моменты времени. Потому что отчет о том, как, скажем, прошел наш первый сеанс, когда мы только познакомились, и о том, как мы с вами общаемся сейчас, — это две вещи настолько разные, что…

— И?

— Помимо этого, есть чисто литературные проблемы, проблемы вкуса, о которых вы, похоже, не думаете никогда. По сути, чем мы с вами занимались? Мы ломали стыд. В первую неделю нашего знакомства я была не в состоянии сказать: «Я помню отвращение, и жгучий стыд, и любопытство, которые я испытала, увидев обнаженным своего отца». У меня ушли многие месяцы на то, чтобы сломать в себе внутренние барьеры и обрести способность произносить вслух такие вещи. А теперь я могу, например, сказать: «…потому что мне хотелось, чтобы мой отец умер, и» — но человек, который прочтет это и который не имеет личного опыта ломания барьеров, он будет в шоке, как если б он увидел кровь, или же прочитал слово, которое принято считать постыдным, и этот шок проглотит все остальное.

Она сказала сухо:

— Дорогая моя Анна, вы наш совместный опыт используете для того, чтобы усилить рационалистичность ваших объяснений, почему вам больше не следует писать.

— Боже мой, нет, это не так. Мои речи вовсе к этому не сводятся.

— Или вы хотите сказать, что некоторые книги предназначены для меньшинства людей?

— Дорогая миссис Маркс, вы знаете прекрасно, что признаться в подобных мыслях означало бы для меня пойти наперекор всем своим принципам, даже если бы такие мысли у меня и были.

— Что ж, очень хорошо. Если бы такие мысли у вас были, расскажите, почему же некоторые книги предназначены для меньшинства.

Я немного подумала, а потом сказала:

— Это вопрос формы.

— Формы? А как же ваше содержание? Как я понимаю, такие люди, как вы, настаивают на разделении формы и содержания?

— Такие люди, как я, возможно, их и разделяют, а я нет. Во всяком случае, до сих пор я этого не делала. Но сейчас я говорю, что это вопрос формы. Люди не возражают против аморальных установок. Они не возражают против того искусства, в котором убийство — это хорошо, жестокость — хорошо, секс ради секса — тоже хорошо. Им это нравится, при том условии, что эти установки немножечко прикрыты, завернуты в нарядную бумажку. И они также любят установки иного рода, им нравится, когда им говорят: убийство — это плохо, жестокость — плохо, любовь же это — любовь, любовь, любовь. Однако для них вообще невыносимо, когда им говорят, что все это — неважно и не имеет ни малейшего значения, они не могут вынести бесформенности.

— Так, значит, бесформенные произведения искусства, если они были бы возможны и были бы предназначены для меньшинства?

— Но я не придерживаюсь той точки зрения, что некоторые книги предназначаются для меньшинства. Вы знаете, что я так не считаю. Я не разделяю аристократического понимания искусства.

— Дорогая моя Анна, ваше отношение к искусству аристократично до такой степени, что вы пишете, когда вы это делаете, для себя одной.

— И точно так же поступают и остальные, — пробормотала я, неожиданно для самой себя.

— Какие остальные?

— Все остальные, по всему миру, кто пишет в потайных тетрадях, потому что они боятся своих мыслей.

— Так вы боитесь своих мыслей?

И она потянулась за журналом с расписанием приема пациентов, что означало, что на сегодня сеанс закончен.

Здесь — еще одна черная жирная черта поперек страницы.

Когда я переехала в эту новую квартиру и занялась обустройством своей большой комнаты, то первым делом купила рабочий стол и выложила на него свои тетради. А ведь в той, другой, квартире в доме у Молли тетради хранились в засунутом под кровать чемодане. Я покупала их, не имея какого-то определенного плана. Откровенно говоря, я не думаю, что когда-нибудь, до того как переехала сюда, хоть раз сказала себе: у меня есть четыре тетради: черная тетрадь, посвященная Анне Вулф — писательнице; красная тетрадь, в которой речь идет о политике; желтая тетрадь, в которой я превращаю свой опыт в художественное повествование; и синяя тетрадь, которая претендует на то, чтобы быть дневником. В доме у Молли тетради были чем-то таким, о чем я никогда не думала; и, разумеется, я никогда не воспринимала их как свою работу или как нечто, за что я несу ответственность.

Жизненно важные вещи заводятся в жизни как-то незаметно, вы их не ждете, вы не задаете для них определенных форм в своем сознании. Вы их распознаете, когда они уже появились, вот и все.

Когда я переехала в эту квартиру, в ней должно было найтись место не только для мужчины (Майкла или его преемника), но и для тетрадей. И на самом деле, сейчас я вижу переезд в эту квартиру как действие, необходимое для того, чтобы у тетрадей появилось место. Ведь с моего переезда сюда не прошло и недели, как я уже купила себе рабочий стол и выложила на него тетради. А потом я их прочитала. Я ни разу полностью их не читала с тех пор, как вообще начала делать в них записи. Чтение тетрадей встревожило меня. Во-первых, потому, что я до этого не сознавала, насколько опыт, полученный в результате того, что Майкл меня отверг, на меня повлиял; как он изменил, или — как явственно он изменил, всю мою личность. Но больше всего меня встревожило то, что я себя не узнала. Когда я сопоставляла написанное с тем, что я помню, все начинало казаться мне фальшивым. И это — неправдивость всего написанного — было связано кое с чем, о чем я раньше не задумывалась: с моей бесплодностью. Критичность, круговая оборона, нелюбовь — эти мотивы звучат в написанном все ярче.