Когда Ганс П. уезжал, он изрек с крутой высоты своих моральных устоев: «Вы, разумеется, должны понимать, что я никогда не позволяю личным чувствам влиять на мое честное сознание критика». Джеймс не преминул добавить: «Борющееся с безнравственностью и низостью» — и получил ответ, который в его пересказе звучал так: "Да уж, ну да, уж я-то это понимаю, но, черт возьми, личное общение вещь оченьважная — да, ну да». Через две недели Ганс П. написал статью о творчестве Джеймса, в которой говорится, что элементы продажности в творчестве Шаффера — это скорее честный цинизм молодости, обусловленный современным состоянием общества, чем органичная составляющая его, Джеймса, мировоззрения. Весь день Джеймс катался по полу от смеха.
Джеймс выворачивает наизнанку обычную маску молодого писателя. Все, или почти все, они, непременное условие — наивные, начинают, отчасти сознательно, отчасти бессознательно, использовать свою наивность в качестве средства защиты. А Джеймс играет в продажность. Например, имея дело с режиссером, который затевает обычную игру, притворяясь, что он хочет снять фильм по его рассказу, «оставив абсолютно все как есть, хотя, конечно, некоторые небольшие изменения внести будет просто необходимо», Джеймс может провести с ним целый день, с правдивым лицом, заикаясь от распирающей его честности, предлагая все более и более дикие изменения в сюжете во имя кассовых сборов, а режиссер, слушая его, тем временем напрягается все больше и больше. Но, как говорит Джеймс, ты не можешь предложить им никаких, даже самых немыслимых, переделок, которые не померкли бы перед тем, что киношники сами всегда готовы тебе предложить, поэтому они никогда не могут понять, смеется он над ними или нет. Он уходит — «онемевший от чувства переполняющей его благодарности». «По непонятным причинам» они обижаются и больше с ним на связь не выходят. Или, будучи приглашенным на вечеринку, где есть какой-нибудь критик или кто-нибудь из важных мандаринов, от кого хотя бы слегка отдает помпезностью, Джеймс может просидеть весь вечер у его (или ее) ног, буквально вымаливая для себя какие-нибудь подачки и безудержно расточая комплименты. Потом он смеется. Я сказала ему, что все это очень опасно; Джеймс ответил, что это не более опасно, чем быть «искренним молодым писателем со встроенной честностью». «Честность, — говорит он, делая туповатое лицо и почесывая у себя в паху, — это красная тряпка перед быком мамоны, или, говоря иначе, честность — это гульфик бедняка». Я сказала, что ж, очень хорошо, — он ответил: «Ну ладно, Анна, а что ты скажешь про все эти наши пародийные кривляния? Какая разница между тобой и мной?»
Я признала его правоту; но потом, вдохновленные нашим успехом с дневником молодого американца, мы решили сочинить еще один — написанный женщиной, писательницей, недавно вступившей в средний возраст, которая провела несколько лет в африканской колонии и сознание которой теперь терзают полученные там впечатления. Это предназначалось для Руперта, редактора «Зенита», попросившего у меня «что-нибудь из ваших творений — уж осчастливьте нас наконец!»
Джеймс сходил на встречу с Рупертом и почти его возненавидел. Руперт — весь на мокром месте, нюня, истеричный, гомосексуальный, умный.
Пасхальная неделя [31]. Двери Русской православной церкви в Кенсингтоне омыты жизнью улицы середины двадцатого века. Внутри — колышущиеся тени, ладан, коленопреклоненные фигуры, кладущие поклоны веры, ведущей свое начало с незапамятных времен. Огромное пространство пола, не покрытого ничем. Несколько священников, погруженных в обрядовое действо, совершаемое ими. Несколько верующих, стоящих на коленях на жестком полу, склоняющихся вниз, чтобы коснуться его лбами. Да, их немного. Но они — настоящие. Все это было настоящим. Я почувствовала, что это — настоящая действительность. В конце концов большинство из ныне живущих на земле людей находится внутри религии, а меньшинство — язычники. Язычники? Ах, какое радостное слово для скучной сухости современных людей, живущих в полном безбожии! Я одна стояла в полный рост, все остальные — на коленях. Я, моя упрямая и маленькая сущность, я чувствовала, как подкашиваются мои ноги, я, продолжавшая упрямо стоять в полный рост, одна. Священники — торжественные, гармоничные. И мужественные. Горстка прекрасно бледных юношей, очаровательно серьезных от переполняющих их благоговейных чувств. Подобные раскатам грома, богатые, глубокие и по-мужски сильные распевы на русском языке, волнами заполняющие церковь.
Мои колени, они слабеют… Сама не заметив как, я опустилась на колени. Куда же подевалась моя маленькая личность, всегда старающаяся отстоять себя? Мне было все равно. Я ощущала вещи гораздо более глубокие. Я вдруг заметила, что торжественные силуэты священников стали расплываться, покрываться рябью. От слез, застлавших мне глаза. Это было слишком. Кое-как я встала, спотыкаясь, я спаслась бегством, покинула ту землю, не мою; торжественность, серьезность, не мои… Возможно, впредь мне стоит считать себя агностиком, не атеистом? В слове «атеист» заключено что-то совсем бесплодное, это становится заметно, стоит только вспомнить (например) величественный пыл тех, кто служил в той церкви. «Агностик» лучше передает настрой? Я опоздала на вечеринку с коктейлями. Неважно, графиня не заметила. «Как это печально, — я подумала, как думаю всегда, — быть графиней Пирелли… какое, в сущности, падение после того, как ей в этой жизни довелось побыть любовницей у четырех столь выдающихся мужчин?» Но полагаю, всем нам, каждому из нас, необходима маленькая маска, чтобы укрываться от мира, где царит жестокость. Комнаты, как всегда, переполнены сливками литературного Лондона. Тут же выследила моего дорогого Гарри. До чего же я люблю этих высоких бледнолобых лошадиных англичан — они такие благородные. Мы с ним общались, на фоне бессмысленного звона вечеринки. Он предложил мне написать пьесу, основанную на романе «Границы войны». Пьесу, автор которой не будет принимать ни одну из сторон, но в которой особый акцент будет сделан на самой сути трагедии колониализма, трагедии белого человека. Это, конечно, верно… что такое бедность, голод, недоедание, бездомность, вся эта будничная, прозаическаядеградация (его слово — как точно, и сколько подлиннойдушевной чувствительности в определенных типах английских мужчин, насколько они интуитивней любой женщины!) в сравнении с реальностью, человеческой реальностью дилеммы, стоящей перед белым человеком? Пока я его слушала, я лучше поняла собственную книгу. И я подумала о том, как всего в какой-то миле от нас коленопреклоненные фигуры, стоя на холодном камне, в русской церкви, склоняют головы до пола, благоговея перед более глубокой правдой. Моей правдой? Увы, нет! Однако я решила, что впредь стану характеризовать себя в качестве агностика, не атеиста, а завтра я отправлюсь к Гарри на ленч и мы обсудим мою пьесу. Когда мы расставались, он — так деликатно! — сжал мою руку; холодное и исключительно возвышенное прикосновение. Я пошла домой, думаю, я была ближе к действительности, чем когда-либо в своей жизни. А там я тихо отправилась в свою свежую и узкую постель. Я считаю, что совершенно необходимо каждый день ложиться на свежее постельное белье. Ах, какое это чувственное (но вовсе не грубо-чувственное!) наслаждение: свеженамытой, после ванны, заползти в прохладную и чистую постель, залечь в свежие простыни и ждать, когда тебя настигнет сон. Ах, какая же я маленькая счастливица…
Пасхальное воскресенье.
Я ходила на ленч к Гарри. Сколько очарования в его жилище! Он уже набросал основные идеи относительно сюжета моей пьесы. Его близкий друг — сэр Фред, который, по мнению Гарри, согласится играть главную роль и тогда мы будем избавлены от обычных хлопот, связанных с поиском спонсора. Он предложил внести незначительные изменения в сюжет. Молодой белый фермер замечает молодую африканку необыкновенного ума и красоты. Он пытается повлиять на нее, чтобы она занялась собственным образованием, чтобы она развивалась и росла, поскольку ее семья — не что иное, как горстка неотесанных туземцев. Но девушка неверно понимает мотивы, что им движут, и влюбляется в него. Потом, когда он разъясняет (о, очень деликатно!) свои мотивы и почему он проявляет к ней интерес, она выходит из себя, звереет и обзывает его по-всякому. Жестоко насмехается над ним. Он, терпеливый, все это слушает, не возвышая голоса. Она же отправляется в полицию и заявляет, что фермер пытался изнасиловать ее. Он сносит все общественные поношения, не проронив ни слова. Он отправляется в тюрьму, обвиняя ее только глазами, взглядом, она же отворачивается от него, горя стыдом. Может получиться настоящая сильная драма! По словам Гарри, она символизирует более совершенный духовный статус белого человека, пойманного в ловушку истории, затянутого в животное болото Африки. Так правдиво, так пронзительно, так свежо. Подлинное мужество состоит в том, чтобы плыть противприлива. Когда я вышла от Гарри и отправилась домой, реальность коснулась меня своими белыми крылами. Я шла маленькими шажками, ступала медленно, чтобы не расплескать это прекрасное ощущение. И так и дошла до своей кроватки, намытая и чистая, и стала читать «О подражании Христу» [32], книгу, которую мне дал Гарри.
