— Что она выглядит так же, как ты в ее возрасте?

— Да, — Марион снова захихикала. — Ну разве это не смешно?

— Если ты так считаешь, то да, смешно.

— Да, я так считаю, — неожиданно Марион вздохнула, и выражение ее лица переменилось. На глазах у Анны она из маленькой проказливой девчонки превратилась в мрачную угрюмую женщину. Ее взгляд остановился: стал серьезным, ироничным.

— Разве ты не понимаешь, что мне приходитсясчитать, что все это смешно?

— Да, понимаю.

— Это случилось неожиданно, однажды утром, за завтраком. За завтраком Ричард всегда ужасен. У него обычно отвратительное настроение, и он без конца ко мне придирается. Но вот что забавно — я всегда позволяла ему это делать. А почему? И вот он все говорил и говорил, придирался ко мне, ругал меня за то, что я так часто вижусь с Томми. И тут, внезапно, у меня случилось нечто вроде озарения. Да-да, Анна, именно так. Он, как бы подпрыгивая, расхаживал взад-вперед по комнате, где мы обычно завтракаем. Лицо у него было красное. И у него было такое ужасное настроение. А я слушала его, его голос. У него отвратительный голос, правда? Он всегда говорит угрожающе, правда?

— Да, правда.

— И вот я подумала — Анна, если бы я только могла тебе это объяснить. Это было настоящим откровением. Я подумала: я за ним замужем вот уже много лет, и все это время — я запакована, укутана в него. У женщин ведь часто так бывает, да? Я всегда думала только о нем, о нем и ни о чем другом. Каждую ночь, на протяжении многих лет я плакала перед сном, плакала до тех пор, пока не засну. Я устраивала ему сцены, вела себя как дура, страдала и… И вот в чем вопрос — зачем? Анна, я говорю серьезно.

Анна улыбнулась, и Марион продолжила:

— Ведь дело-то в том, что он ничего особенного из себя не представляет. Правда? Его даже красивым не назовешь. И нельзя сказать, чтоб он был очень умным, — и мне нет дела до того, что он весь такой важный, воротила бизнеса и так далее. Ты понимаешь, о чем я?

— Ну, и дальше что?

— Я подумала: Боже мой, ради этого существа я загубила всю свою жизнь. Я отчетливо помню этот момент. Я сидела за столом для завтрака, на мне было какое-то там неглиже, которое я купила, потому что ему нравится, когда я так одеваюсь, — ну, знаешь, всякие там рюшечки, цветочки, да, точнее было бы сказать — раньшеему нравилось, когда я так одевалась. А я такие вещи всегда ненавидела. И я подумала: многие годы я ношу одежду, которую ненавижу, и все для того только, чтобы угодить этому существу.

Анна рассмеялась. Марион тоже смеялась, на ее оживлением симпатичном лице были написаны ирония и критичное к себе отношение, а глаза смотрели печально и правдиво.

— Ведь это унизительно, правда, Анна?

— Да, унизительно.

— Могу поспорить, уж ты-то никогда не вела себя так по-дурацки из-за какого-нибудь там глупого мужика. Ты для этого слишком умна.

— Это ты так думаешь, — сухо сказала Анна. Но она тут поняла, что напрасно так сказала: Марион было необходимо видеть в Анне самодостаточную, неуязвимую женщину.

Марион, не расслышав слов собеседницы, продолжала настаивать:

— Да, в тебе для этого слишком много здравого смысла и именно поэтому ты вызываешь во мне чувство восхищения.

Пальцы Марион напряглись, она крепко сжимала стакан с виски. Она сделала жадный глоток; потом еще один, и еще один, и еще — Анна заставила себя отвернуться. Она теперь не смотрела на Марион, а только слушала ее голос:

— А потом — возьмем эту девушку, Джин. Когда я впервые ее увидела, это тоже стало для меня своего рода откровением. Ричард в нее влюблен, так он говорит. Но в кого он на деле влюблен, вот в чем вопрос. Он просто влюблен в определенный женский тип. Это его заводит.

Эти грубые слова — «это его заводит» — в устах Марион прозвучали неожиданно, и это заставило Анну снова на нее посмотреть. Марион сидела в кресле, распрямившись, неподвижно, все ее крупное тело напряглось, губы были плотно сжаты, руки, как клещи, сжимали пустой стакан, в который она жадно поглядывала.

— Так и что же это за любовь? Он никогда меня не любил. Он любит крупных девушек с каштановыми волосами и большой грудью. Когда я была молода, у меня был роскошный бюст.

— Ореховая дева, — сказала Анна, внимательно глядя на то, как плотно обхватила жадная рука пустой стакан.

— Да. Итак, ко мне это не имеет никакого отношения. Вот к какому выводу я пришла. Возможно, он даже совершенно меня не знает. Так зачем же мы говорим о любви?

Марион рассмеялась, но сделала это с усилием. Она откинула назад голову и сидела, закрыв глаза: веки были сжаты так плотно, что ресницы трепетали, отбрасывая тени на внезапно осунувшиеся щеки. Потом глаза открылись, заморгали, начали что-то искать; они искали бутылку виски, стоявшую на рабочем столе Анна, у стены. «Если она попросит еще виски, мне придется ей дать», — подумала Анна. Анна чувствовала себя так, словно она всем своим существом участвует в той беззвучной битве, которую Марион ведет сама с собой. Марион закрыла глаза, тяжело вздохнула, открыла глаза, взглянула на бутылку, покрутила в руках пустой стакан, снова закрыла глаза.

«Все равно, — подумала Анна, — пусть уж лучше Марион будет запойной пьяницей и сохранит свою цельность. Лучше эта горечь и прямота, чем трезвость, если платой за трезвость оказывается превращение в ужасную, проказливую и жеманную девчонку». Напряжение достигло столь болезненных высот, что Анна невольно попыталась его хоть как-то ослабить:

— А чего хотел от меня Томми?

Марион распрямилась, отставила стакан и в одно мгновение превратилась из откровенной во всех своих проявлениях, исполненной трагизма женщины, женщины отвергнутой, в маленькую девочку.

— Ах, он так восхитителен, он так восхитителен во всем, Анна. Я сказала ему, что Ричард хочет развода, и он так восхитительно себя повел.

— А что он сказал?

— Он говорит, что я должна повести себя правильно, я должна делать только то, что я действительно считаю правильным, и я не должна подыгрывать Ричарду в его безрассудной страсти просто потому, что я считаю, что это будет великодушно, или потому, что я хочу повести себя благородно. Потому что моей первой реакцией было — да, я дам ему развод, какая мне разница? У меня достаточно собственных денег, в этом никакой проблемы нет. Но Томми сказал — «нет», я должна думать о благе Ричарда в долгосрочной перспективе. И поэтому я должна ему напомнить о его обязанностях.

— Понятно.

— Да. У Томми очень ясная голова. И подумать только, ему всего двадцать один год. Хотя, я полагаю, нельзя сбрасывать со счетов ту ужасную вещь, которая с ним приключилась, — я имею в виду, это все, конечно, ужасно, но я бы даже затруднилась назвать это трагедией, потому что он держится так мужественно, и он никогда не сдается, и он такой замечательный человек.

— Да, полагаю, ты права.

— И вот Томми говорит, что я вообще не должна обращать внимания на Ричарда, я должна его просто игнорировать. Ведь я говорю серьезно, я действительно собираюсь посвятить свою жизнь вещам более значительным. И Томми меня направляет. Я буду жить для других, а не для себя.

— Хорошо.

— Вот поэтому-то я и забежала к тебе. Ты должна помочь Томми и мне.

— Да, пожалуйста, а что от меня требуется?

— Ты помнишь этого своего знакомого, предводителя движения чернокожих? Его зовут Мэтьюз, или как-то так?

Этого Анна совсем не ожидала.

— Уж не Томми ли Матлонга ты имеешь в виду?

Марион с серьезным видом извлекла блокнот и сидела с карандашом наготове.

— Да. Пожалуйста, дай мне его адрес.

— Но он сидит в тюрьме, — сказала Анна. В ее голосе звучала беспомощность. Различив в своем голосе слабые нотки протеста, она осознала, что чувствует не только беспомощность, но и страх. Это была та самая паника, которая овладевала ею, когда она общалась с Томми.

— Да, он, разумеется, в тюрьме, но как эта тюрьма называется?