— А сделай-ка антилопу снова.

Томми вытащил нож и, присев на корточки возле упавшего дерева, принялся вырезать антилопу. Мягкая, с гнильцой, древесина легко поддавалась ножу, и к вечеру кусок дерева превратился в неуклюжую фигурку антилопы.

— Ну, теперь-то у нас у обоих кое-что есть, — сказал Дирк.

На другой день мальчики пробрались к муравейнику поодиночке и стали играть, и с той поры так повелось у них каждый день.

Но однажды вечером, когда Томми уходил спать, миссис Кларк не выдержала:

— Я, кажется, говорила тебе, чтобы ты не играл с кафрами!

Томми остановился. Затем поднял голову и, с вызовом посмотрев на отца, спокойно спросил: [20]

— Что же. мне и с сыном мистера Макинтоша играть нельзя?

На мгновение у миссис Кларк захватило дыхание, и она зажмурилась. Потом она открыла глаза и умоляюще посмотрела на мужа, но мистер Кларк занялся трубкой. Томми подождал немного, пожелал им спокойной ночи и ушел в свою комнатку.

Неторопливо раздевшись, он забрался в узкую железную кровать и тихонько улегся, прислушиваясь, как бухают толчеи: бух, бух, золото, золото, бух, бух.

А на той стороне, в поселке, плясали, и бешеный ритм тамтама напомнил Томми, как лихорадочно билось у антилопы сердце в ту ночь, когда она лежала у него на груди. В окно он видел длинные, ярко вспыхивающие языки пламени от костров, а на их фоне кружились в дикой пляске темные силуэты. Они взвизгивали и завывали, и казалось, будто это яростный ветер рвется из тесного ущелья в горах.

В комнату быстро вошла миссис Кларк. Она плакала.

— Томми, — сказала она, присев в темноте на краешек кровати.

— Да? — настороженно отозвался он.

— Не повторяй этого, Томми. Никогда не повторяй. Томми промолчал. Рука матери настойчиво сжимала его руку.

— Отца ведь могут уволить, — лихорадочно продолжала она. — Мы нигде и никогда не получим таких денег. Никогда. Ты должен это понять, Томми.

— Я понимаю, — жалея и в то же время ненавидя ее, холодно сказал он.

— Только не говори этого, Томми, никогда не говори. Она поцеловала его, вложив в этот поцелуй и просьбу и горячую любовь, и, затворив за собою дверь, вышла. Мужу она сказал, что Томми пора в школу, и на другой же день написала туда письмо, чтобы договориться об условиях.

Отныне четыре раза в год Томми стал ездить в город. Он добирался туда на автомобиле и поездом, путь этот был не короток. Четыре раза в год он приезжал на каникулы. Мистер Макинтош сам отвозил его на станцию. Он давал мальчику десять шиллингов на карманные расходы, а когда приезжал встречать его на автомобиле вместе с родителями, спрашивал: «Ну как там в школе, сынок?» [21]

«Неплохо, мистер Макинтош», — отвечал Томми, и Макинтош продолжал: «Мы выведем тебя в люди, мальчик».

Когда он так говорил, щеки матери вспыхивали от гордости ярким румянцем, и она поглядывала на мужа, который растерянно улыбался.

Однако, когда, обняв Томми за плечи, мистер Макинтош продолжал: «Вот он какой, мой мальчик, мой сынок», — Томми стоял как каменный и молчал.

Миссис Кларк не раз взволнованно убеждала сына: «Он обожает тебя, Томми, и с ним ты не пропадешь». А однажды она сказала:

— Да это и понятно — своих-то детей у него нет.

Мальчик сердито нахмурился, а она, покраснев, заметила:

— Есть вещи, которых ты еще не понимаешь, Томми. Когда-нибудь ты пожалеешь, если не воспользуешься таким случаем.

Но Томми нетерпеливо отвернулся. И все же разобраться в этом было нелегко: карманные деньги, посылки с печеньем и конфетами от мистера Макинтоша, большой роскошный автомобиль — все это было похоже на то, что он, Томми, сын богача. Но в душе он чувствовал, что его дурачат. Ему все время казалось, будто он участвует в каком-то заговоре, о котором никто и никогда не упоминал. В заговоре молчания. И в этом-то окружавшем его молчании медленно, трудно и неотвратимо созревало его сознание.

В школе все было просто — там был иной мир. Томми учил уроки, играл с товарищами и не задумывался о Дирке. Вернее, он думал о нем так, как и полагалось думать в этом мире. Дирк — мальчик смешанной крови, невежественный, из поселения для кафров, — да, Томми стыдился, что играет с Дирком во время каникул, и он никому не говорил об этом. Даже в поезде, по пути домой, Томми думал о нем все так же. Однако, чем ближе подъезжал он к дому, тем сильнее брало его сомнение, мрачнее становились мысли. Вечером он рассказывал о школе, о том, что он, Томми, первый ученик в классе, что дружит он с таким-то и таким-то мальчиком и бывает в лучших домах города. Но уже утром он стоял на веранде, смотрел на котлован, на поселок напротив, а наблюдавшая за ним мать улыбалась беспокойной, просящей улыбкой. Потом он спускался с крыльца, шел в кусты, к муравейнику, и [22]

там встречался с поджидавшим его Дирком. Так повелось всегда, когда он приезжал на каникулы. Сначала ни один из мальчиков не заговаривал о том, что их разобщало. Но после того, как Томми проучился год, перед очередным его отъездом Дирк не выдержал:

— Ты все учишься, а мне вот негде.

— Я привезу тебе книги и буду тебя учить, — торопливо, словно стыдясь, предложил Томми, и Дирк поглядел на него сурово и осуждающе. Язвительно рассмеявшись, он сказал:

— Ты только говоришь так, белый мальчик.

Ответ, конечно, был резок, но ведь то, что предложил

ему Томми, смахивало на вырванную из горла милость и тоже было неприятно.

Скрытые тонкой кружевной занавесью папоротника, мальчики сидели на муравейнике, поглядывая на высившийся в мутном, желтом, дымном небе скалистый пик. Какое-то отвратнейшее чувство досады терзало Томми, и он стыдился его. А у Дирка вид был вызывающий и в то же время какой-то сконфуженный. Так они и сидели, слегка отодвинувшись, ненавидя друг друга, но понимая, что эта враждебность навязана им извне.

— Раз я сказал, что буду, значит, буду, — заносчиво отрезал Томми и запустил в куст камнем с такой силой, что с веток посыпались листья.

— Ты — белая сволочь, — глухо произнес Дирк и резко и неприятно захохотал, обнажив свои белые зубы.

— Что ты сказал? — побледнев, переспросил Томми и вскочил на ноги.

— Что слышал, — все еще смеясь, парировал Дирк. Он тоже встал. Томми ринулся на него; сцепившись, царапаясь и пинаясь, они потеряли равновесие и покатились в кусты. Потом вскочили и стали драться по правилам — на кулаках. Томми был здоровее и сильнее; Дирк — выносливее. Они были достойными противниками и, только порядком отдубасив друг друга и совсем уже выбившись из сил, остановились. Пошатываясь, они подошли к муравейнику и, едва переводя дух, уселись рядышком, вытирая с лица кровь. Потом они растянулись на твердой глине холма и уставились в небо. Вся вражда куда-то исчезла, и на душе у них стало легко и покойно. А когда село солнце, они пробрались через кустарник к тому месту, где их еще не могли увидеть из дома, и, как всегда, сказали: [23]

— До завтра.

Перед отъездом в школу мистер Макинтош вручил Томми очередные десять шиллингов; тот сунул их в карман, решив обзавестись футбольным мячом, но не купил его. Деньги он берег до конца семестра, а когда собрался ехать домой, сходил в лавку и купил хрестоматию, карандаши, учебник по арифметике и задачник. Свои покупки он уложил на дно чемодана, а дома извлек их оттуда прежде, чем они могли попасться на глаза матери.

На следующее утро он захватил книжки с собой, когда пошел к муравейнику. Еще издалека он заметил на холме небольшой шалаш, сверху покрытый папоротником. Кусты на верхушке холма были срублены, но на склонах оставлены, и поэтому казалось, что шалаш вырос прямо на кустах. Дирк соорудил шалаш из вбитых в землю кольев с ободранной корой, крышу — из тростника, а верхнюю половину передней стенки оставил открытой. Внутри стояла скамья из жердей и дощатый стол на кольях. За столом сидел Дирк и ждал. Томми вошел, выложил книги и карандаши на стол и присел рядом.

— Ну и шалаш, — сказал он, — красота! — но взгляд Дирка был уже прикован к книгам.