— Мадам думать, я не приглядывать за хозяин хорошо? — не отступал Мозес.
— Нет, но я должна остаться, — помедлив наконец взволнованно ответила она.
Туземец нагнулся и расправил одеяла, покрывавшие спящего Дика, с таким видом, словно волнение и нерешительность Мэри уже являлись для него достаточным ответом.
— Если хозяину совсем плохо, я звать мадам, — пообещал он.
Мэри увидела, как, ожидая, когда хозяйка наконец уйдет, он встал у окна, загораживая прямоугольник усыпанного звездами неба, на фоне которого проступали сучья и ветки деревьев.
— Если мадам не спит, она тоже заболеет, — сказал Мозес.
Мэри подошла к шкафу, откуда извлекла длинную куртку. Прежде чем уйти из комнаты, она произнесла, чтобы показать свою власть:
— Если он проснется — позовешь.
Подчиняясь инстинкту, Мэри направилась к своему прибежищу — дивану, стоявшему сразу за дверью, дивану на котором, бодрствуя, она провела столько часов. Усевшись, она беспомощно вжалась в угол. Мысль о том, что чернокожий проведет всю ночь в соседней комнате, так близко к ней, была для нее непереносима. Сейчас их разделяла лишь кирпичная стена.
Через некоторое время Мэри передвинула подушку в изголовье и улеглась, прикрыв ноги курткой. Ночь выдалась тихой, и воздух в комнате оставался практически недвижим. Тусклое пламя в лампе горело ровно, и маленький огонек отбрасывал отблески, силясь рассеять тьму под крышей, выхватывая из мрака гофрированный металл и балку. В самой комнате оставался лишь небольшой крут света на столе. Все остальное окутывала тьма, из которой проступали только смутные вытянутые очертания предметов. Чуть повернув голову, женщина посмотрела на оконные занавески: они висели неподвижно. Мэри стала внимательно вслушиваться, и тихий шум ночной жизни буша, доносившийся снаружи, показался ей не менее громким, чем оглушительный стук собственного сердца. Среди деревьев, стоявших в нескольких ярдах от дома, закричала птица, застрекотали насекомые. Она услышала в ветвях шорох, словно сквозь них продирался кто-то большой, и со страхом подумала о низких согнувшихся деревьях, которые были повсюду. Мэри так и не удалось привыкнуть к бушу, она никогда не чувствовала в нем себя дома. Несмотря на долгие годы, прожитые на ферме, ее охватывала тревога при мысли о чуждости окружавшего ее вельда, в котором бегали маленькие зверьки и перекрикивались птицы. Очень часто, когда она просыпалась ночью, их крошечный кирпичный домик представлялся Мэри скорлупкой, которую вот-вот раздавит натиск враждебного буша. Часто она думала, что если бы они уехали, то по прошествии некоторого времени природа проглотила бы место их обитания, из пола бы потянулись вверх молодые деревца, расталкивая кирпичи и разрушая раствор, и несколько месяцев спустя от их дома не осталось бы ничего, кроме груды обломков среди новой поросли.
Мэри лежала на диване в напряжении. Все ее чувства были настороже, а душа дрожала, словно маленький загнанный зверек, вынужденный сойтись лицом к лицу со своими преследователями. Все тело ныло — мышцы были натянуты как струна. Мэри прислушивалась к ночи за окном, к биению собственного сердца и звукам в соседней комнате. До нее донеслось сухое шарканье мозолистых ступней по тонким половикам, звяканье переставляемых стаканов и тихое бормотание больного. Потом Мэри услышала, как шаги приближаются, и затем последовал скользящий звук — туземец устраивался, присев на мешок между двух шкафов. Он был там, всего лишь за какой-то тонкой стенкой, настолько близко, что, исчезни эта стена, его спину от ее лица отделяло бы каких-нибудь шесть дюймов! Мэри в деталях представила себе широкую мускулистую спину и содрогнулась. Образ был столь ярким, что она даже вообразила себе жаркий едкий запах, исходивший от тел туземцев. Лежавшая в темноте женщина могла даже его почувствовать. Повернув голову, она зарылась лицом в подушку.
Некоторое время Мэри ничего не слышала, кроме тихого ровного дыхания. Ей стало интересно, кто это дышит? Дик? Но тут Дик снова забормотал, туземец встал, чтобы поправить одеяла, и шум дыхания куда-то исчез. Мозес вернулся, снова скользнув спиной по стене, и снова до Мэри донеслось дыхание. Значит, это был он! Несколько раз она слышала, как Дик шевелится и хрипло вскрикивает — не своим голосом, но голосом человека, погруженного в горячечный бред, и всякий раз туземец вставал и подходил к постели. В промежутках Мэри, беспокойно ворочаясь, вслушивалась в это тихое ровное дыхание, которое, казалось, доносилось со всех концов комнаты — сначала из точки неподалеку от дивана, потом из окутанного мраком угла напротив. Только потом, повернувшись лицом к стене, Мэри поняла, откуда исходит звук. Именно в такой позе она и задремала — согнувшись, прислонившись к стене, будто бы прижав ухо к замочной скважине.
Дрема была неспокойной, наполненной сновидениями. В одно мгновение она пробудилась и увидела, как занавески в спальне раздвинулись и на пороге появилась исполинская мужская фигура. Мэри затаила дыхание, но, услышав, как хозяйка пошевельнулась, Мозес быстро на нее посмотрел и тут же отвел взгляд в сторону, после чего беззвучно вышел за дверь, проследовав на кухню. Он собирался выйти всего лишь на несколько минут по своим делам. Она представила, как он проходит через кухню, открывает дверь и исчезает в ночи. Тут Мэри снова зарылась лицом в подушку, совсем как тогда, когда вообразила исходящий от туземцев запах. Ей подумалось, что вскоре Мозес вернется. Она лежала неподвижно, желая прикинуться спящей. Однако Мозес вернулся не сразу, и после нескольких минут ожидания она проследовала в тускло освещенную спальню, где неподвижно лежал Дик, согнув руки и ноги. Мэри потрогала его лоб: влажный и холодный, значит, время было глубоко за полночь. Туземец снял все одеяла со стула и накрыл ими больного. Оконные занавески за спиной Мэри зашевелились, и она почувствовала шеей дуновение прохладного ветерка. Она закрыла ту створку, что была ближе к кровати, и замерла, вслушиваясь в тиканье часов, показавшееся ей неожиданно громким. Наклонившись, чтобы взглянуть на тускло освещенный циферблат, она обнаружила, что еще нет и двух часов. А ей-то показалось, что ночь тянется уже очень долго. Услышав за спиной шорох, она быстро, так, словно провинилась в чем-то, поспешила к дивану в гостиной. Потом до нее донеслось шарканье мозолистых ног — Мозес проследовал к своему месту у стены, задержавшись, чтобы посмотреть, спит ли хозяйка. Теперь Мэри чувствовала, что сон полностью с нее слетел и больше уснуть ей не удастся. Ей было холодно, но вставать и отправляться на поиски того, чем бы еще можно было прикрыться, ей не хотелось. Ей снова представился резкий запах туземцев, и, чтобы отогнать мысли о нем, Мэри тихо повернула голову, собираясь взглянуть на раздувающиеся от ветра занавески, приносившего в комнату свежий ночной воздух. Дик успокоился. Из соседней комнаты теперь доносилось только ровное дыхание.
Мэри смежила веки, и на этот раз сон пришел тут же. Он был ужасен.
Она снова была ребенком и играла в маленьком пыльном палисаднике, а рядом возвышался деревянный дом с железной крышей. Лиц своих товарищей по игре она различить не могла. В игре Мэри была лучшей, она водила, а друзья звали ее по имени и спрашивали о правилах. Она стояла на солнце возле высохшей герани, а ее окружали дети. Она услышала, как мать зовет ее резким голосом, и, медленным шагом покинув палисадник, поднялась на веранду. Мэри было страшно. Мамы на веранде не оказалось, она уже вошла внутрь дома. У дверей спальни Мэри замерла, почувствовав дурноту. Она увидела ненавистного отца, коротышку с выступающим пузом, весельчака, источавшего запах пива. Отец стоял с матерью у окна, сжимая ее в своих объятиях. Ее мать делано сопротивлялась, игриво протестуя. Отец склонился над матерью, и при виде этого зрелища Мэри убежала.
И снова она играла, но на этот раз с родителями, братом и сестрой. Это были прятки, и сейчас настал как раз ее черед закрывать глаза и водить, тогда как мама пряталась. Мэри знала, что брат и сестра стоят в стороне и смотрят, игра казалась им слишком детской, и они, утратив к ней интерес, смеялись над ней, Мэри, из-за того, что малышка относится к этой забаве так серьезно. Отец, смеясь и подшучивая над матерью, схватил Мэри за голову маленькими волосатыми ручками и прижал дочь к себе, чтобы она не подглядывала. В ноздри Мэри ударил тошнотворный запах пива, и сквозь него она ощутила еще один аромат — папа слишком крепко прижимал ее к плотной ткани своих брюк — это был запах немытого мужского тела, который всегда ассоциировался в ее сознании с отцом. Мэри, задыхаясь, начала отбиваться, силясь высвободить голову, а отец все не отпускал ее, смеясь над охватившим девочку ужасом. Прочие дети хохотали вместе с ним. Закричав сквозь сон, в ужасе от привидевшегося ей кошмара, Мэри наполовину пробудилась и попыталась стряхнуть с век тягучую дремоту.
