— Другого работника нет? — спросила она Дика, когда тот вернулся.
— Этот лучший из всех, что я смог найти, — злым голосом ответил муж, не поднимая на нее глаз. Он ел, как обычно в последнее время, заглатывая большие куски, словно куда-то спешил. — А в чем дело?
— Мне кажется, он не совсем подходит. Не того склада, — ответила Мэри. Опасаясь гнева мужа, она никогда не рассказывала Дику о том ударе кнутом. Увидев, как на его лице проступает раздражение, она быстро добавила: — Впрочем, думаю, он сойдет.
— Мозес чистоплотный и старательный. Один из лучших работников, который когда-либо у меня был. Чего еще тебе надо? — Дик говорил отрывисто, грубо. Не проронив больше ни слова, он вышел. Итак, туземец остался.
Как всегда, разговаривая со слугой ледяным тоном, Мэри приступила к инструктажу, подойдя к делу с привычной методичностью. Однако на этот раз имелась разница. Мэри не могла отнестись к Мозесу точно так же, как к предыдущим слугам, поскольку всегда краешком сознания помнила о тех нескольких мгновениях страха, которые пережила сразу же после того, как его ударила и думала, что он на нее набросится. В присутствии этого туземца она чувствовала беспокойство. И все же своим поведением он ничем не отличался от других туземцев, и ничто в его отношении к хозяйке не наводило на мысль, что он помнит о том происшествии. Он молча ходил за Мэри по пятам, терпеливо выслушивая поток объяснений и распоряжений, который она обрушивала на него. Глаза парня всегда были устремлены в пол, будто бы он боялся взглянуть на хозяйку. Однако, если он и смог забыть о случившемся, то ей это было не под силу, поэтому Мэри держалась с ним немного иначе. Она оставалась совершенно бесстрастной, бесстрастной настолько, что из ее тона на некоторое время даже исчезли нотки раздражения.
Мэри взяла за привычку устраиваться и неподвижно сидеть, наблюдая за его работой. Вид сильного, мускулистого, широкоплечего туземца ее завораживал. Она дала ему для домашнего пользования белые шорты и рубашку, принадлежавшие предыдущим слугам. Одежда оказалась ему слишком мала, поэтому, когда он мел полы, или оттирал пятно, или же склонялся над плитой, мышцы под тонкой тканью рукавов вздувались и казалось, материя вот-вот лопнет. В тесном маленьком доме туземец смотрелся еще более громадным, чем был на самом деле.
Новый слуга оказался хорошим работником: одним из лучших, что у нее были. Мэри стала ходить за ним в поисках недоделок и недочетов, однако редко таковые находила. Через некоторое время она к нему привыкла, и воспоминания об ударе кнута по его лицу померкли. Мэри стала вести себя с ним в своей обычной манере, а ее голос снова стал резким и раздражительным. Однако слуга не огрызался, не оправдывался и внимал ее несправедливым упрекам, даже не поднимая глаз от пола. Должно быть, он решил оставаться как можно более безучастным.
Так тянулись дни. Казалось, все идет как обычно — жизнь вошла в свою обычную колею, и теперь Мэри может снова ничего не делать. Однако теперь она была далеко не столь безразличной ко всему, как прежде.
Около десяти часов, принеся хозяйке чай, работник, прихватив с собой канистру горячей воды, удалялся на зады, под большое дерево, туда, где стояли загоны для кур. Мэри иногда мельком видела из дома, как он, обнажившись по пояс, наклоняется и льет на себя воду. Однако когда туземцу наступало время мыться, Мэри старалась находиться где-нибудь подальше. После этого слуга возвращался на. кухню, где оставался, стоя неподвижно на солнце, прислонившись к стене, будто бы ни о чем не думая. Быть может, он погружался в сон. К работе он возвращался, только когда наставало время готовить обед. Мэри раздражали мысли о том, что туземец, не произнеся ни слова, вот так на протяжении нескольких часов стоит без дела, на палящем солнце, которое словно бы над ним не властно. Мэри ничего не могла поделать, однако вместо того, чтобы погрузиться в мрачное оцепенение, напоминавшее сон, она ломала голову, размышляя, какую бы работу ему дать.
Однажды утром она отправилась на птичий двор, что в последнее время частенько забывала сделать. Небрежно осмотрев несушек и набрав полную корзину яиц, она вдруг замерла при виде туземца, стоявшего под деревьями в нескольких ярдах от нее. Он как раз намыливал шею, и пена на фоне черной кожи казалась ослепительно белой. Он стоял к хозяйке спиной. Пока она смотрела, он обернулся — то ли случайно, то ли почувствовав на себе ее взгляд. Она забыла, что в это время он всегда мылся.
Белый может спокойно разглядывать черного, поскольку тот ничем не лучше собаки. Именно поэтому Мэри почувствовала раздражение, увидев, что туземец замер и выпрямился, ожидая, когда хозяйка уйдет, всем своим видом выражая недовольство ее присутствием. Женщина пришла в ярость: может, он решил, что она пришла сюда специально? Эта мысль была неосознанной, являясь чересчур смелой догадкой, ведь подобное было невыразимой наглостью с его стороны. Мэри не позволила себе даже и предположить такое, однако застывшая поза и выражение лица туземца, глядевшего на нее сквозь кустарник, вызвали у нее приступ злобы. Мэри охватил тот же самый порыв, что однажды уже заставил опустить кнут на его лицо. Женщина осторожно отвернулась, деловито обошла загон для кур, бросила им пару пригоршней зерна, а потом, нагнувшись, вышла, отворив низкую проволочную дверцу. Мэри не стала больше на него смотреть, однако она знала, что он там стоит — черный, почти неподвижный силуэт, который было можно разглядеть краешком глаза. Она вернулась домой, впервые за долгие месяцы полностью избавившись от апатии, впервые за долгие месяцы видя землю, по которой ступала, ощущая, как солнце жжет ей сзади обнаженную шею, чувствуя под подошвами горячие камни.
Мэри услышала странное злобное бормотание и поняла, что это ее собственный голос, это она разговаривает сама с собой на ходу. Женщина прижала ладонь ко рту и затрясла головой, чтобы в ней прояснилось. К тому моменту, как Мозес вернулся на кухню и Мэри услышала его шаги, она уже сидела в гостиной, окоченев от переполнявшей ее ненависти. Она была на грани истерики. Она вспоминала мрачный, возмущенный взгляд туземца, который замер, ожидая, когда хозяйка уйдет, и Мэри казалось, что она дотрагивается рукой до змеи. Приведенная в движение столь бурной реакцией на случившееся, Мэри, преисполненная волнением, отправилась на кухню. Там в чистой одежде стоял туземец. Он как раз убирал губку и мыло. Ее будоражили воспоминания о белой пене, поблескивавшей на толстой шее, о мощной спине, склонившейся над ведром. Мэри совершенно не осознавала, что для ее ярости и истерики нет никаких оснований, и она никак не могла объяснить их причины. Суть заключалась в том, что сейчас Мэри не могла придерживаться формальной модели отношений «хозяйка — слуга», «белый — черный», поскольку ее связывало с этим туземцем нечто личное; а когда белый человек в Африке заглядывает в глаза черному и различает перед собой человеческое существо (а именно этого в первую очередь и надо избегать), чувство вины, существование которого белый отрицает, выливается в возмущение, и он опускает кнут. Мэри почувствовала: надо немедленно что-то сделать, чтобы вернуть самообладание. Случайно ее взгляд упал на коробку из под свеч, стоявшую под столом, где хранились щетки и мыло.
— Выскреби пол, — велела она работнику.
Мэри была потрясена, услышав собственный голос, поскольку сама не догадывалась, что собиралась открыть рот. Порой в ходе самой обычной беседы — спокойной и полной банальностей — один из собеседников вдруг делает неожиданное замечание, например по ошибке ляпнув то, что он вправду о вас думает, и в результате, будучи в замешательстве, вы теряете равновесие, отчего издаете нервный смешок или произносите в ответ фразу, от которой всем присутствующим становится неловко. Именно это сейчас и произошло с Мэри: она утратила душевное равновесие и не отдавала себе отчета в том, что делает.
— Я отскреб пол утром, — медленно ответил туземец и поднял на нее глаза, в которых тлел огонь.
