— Подожди, — сказал он. — Подожди. Прошу тебя, Люсия, сядь.

А тут еще официант принес заказанную еду, преградив единственный путь, каким Люсия могла убраться из ресторана. Она заколебалась. Взглянула на Дэвида.

— Ну, прошу тебя, — сказал он. — Сядь.

Люсия опустилась на краешек кресла, официант расставил по столу тарелки. Пирожное оказалось коричневым. И, насколько могла судить Люсия, это была единственная характеристика, какую оно делило с рисовавшимся ее воображению шоколадным тортом. Она отодвинула от себя тарелку и стала наблюдать за Дэвидом, ковырявшимся вилкой в спагетти.

— Знаешь, Дэвид. Прости меня. Если я внушила тебе какие-то ложные надежды, мне очень жаль. Но ведь не мог же ты ожидать… после того, как ты со мной поступил …

Дэвид кашлянул. Еще раз ткнул вилкой в спагетти, затем отложил ее и поднял взгляд на Люсию.

— Что я могу сделать, Люсия? Ты сказала, что нуждаешься в моей помощи. Что я могу сделать?

Люсия протянула через стол руку, просунула пальцы под его ладонь. Улыбнулась.

— Спасибо, — сказала она. — Правда, спасибо.

Дэвид пожал плечами:

— Я пока ничего не сделал. Ты даже не объяснила мне, чего хочешь.

— Нет, — согласилась она. И убрала руку со стола. — Не объяснила.

— Ну так? Объясни.

— Пока мне нужна всего лишь информация.

— Информация? Какого рода?

Люсия оперлась локтями о стол — там, где следовало стоять ее тарелке.

— Для начала расскажи мне то, что рассказал Филипу. А потом… Ладно. Потом видно будет.

Он показал мне пистолет.

Ну, не то, чтобы показал, но пистолет я видел. За неделю до выстрелов. Мы были в учительской, я сидел рядом с ним и увидел пистолет, когда он открыл кейс.

Собственно, я всего лишь предполагаю, что пистолет был тем самым. Если честно, вид у него был такой, точно из него и выстрелить-то невозможно, хотя, конечно, то, что о нем рассказывают, ерунда. Старинный пистолет. Музейный экспонат. Времен Бог знает какой войны. Ведь о нем все так говорят, верно?

В общем, я полагаю, что это тот самыйи был. Он лежал в кейсе между какой-то папкой и стопкой бумаг, лежал, точно плоский термос, или коробка с завтраком, или еще что. Как что угодно, но только не пистолет.

Я говорю, шутливо так, Сэмюэл. Надеюсь, эта штука не то, чем она кажется. Он отвечает, прошу прощения? И я киваю. Вон та, говорю. В кейсе. Это же не то, что я думаю.

А, произносит Сэмюэл. Вы об этом?

Он поднимает крышку кейса, достает пистолет, держа его за рукоять. Кладет палец на спусковой крючок и какой-то миг дуло пистолета смотрит прямо в мой лоб.

Я снова усмехаюсь. Полицейский из меня получился бы так себе, верно? Кто-то целит мне в лоб из пистолета, а я только и могу, что нервно хихикать. Так или иначе, именно это я и делаю. И говорю, Сэмюэл, я предпочел бы… ну, то есть, не могли бы вы… И все хихикаю, мне даже предложение закончить не удается.

Сэмюэл опять произносит, а. Говорит, нет-нет-нет, не беспокойтесь. И поворачивает дуло так, что теперь оно направлено на крышку его кейса, на стоящую вертикально крышку, за которой сидит, прямо напротив нас, Теренс, Теренс Джонс, Ти-Джей для тех, кто его близко знает, — вот прямо на него Самуил пистолет и наставляет. Ти-Джей этого не видит, потому что читает газету, да и пистолет загорожен от него крышкой кейса. А палец Сэмюэла так на спусковом крючке и лежит, и я просто вижу — сейчас он на него нажмет. Выстрелит. Из пистолета. В Ти-Джея.

И что я делаю?

А ничего я не делаю. Только смотрю. Это все, на что я способен. Я уже говорил, попади я в ваши ряды, вы бы очень сильно обрадовались.

Однако выясняется, что пистолет попросту не стреляет. Сэмюэл нажимает на крючок, а крючок заело. Он не двигается. Сэмюэл смотрит на меня и не то, чтобы улыбается, но видно, все же, что он собой очень доволен. Вы любите кошек, инспектор? Я люблю. У меня их три. Так вот, Сэмюэл выглядит точь-в-точь как моя Ингрид, когда она слопает и свою порцию гусиных потрошков, и порции Хамфри и Богарта тоже.

Сэмюэл, говорю я. Ну, честное слово. А придумать, что ему сказать, никак не могу. Потому что, ситуация-то отнюдь не из тех, которые ты уже успел обдумать заранее, так? То есть, если ты — человек вроде меня. Мне вот интересно, инспектор: как поступили бы на моем месте вы, как по-вашему? Если бы были мной? Я-то уверен, что поступили бы правильно, и не только потому, что вас этому обучили. Сейчас для меня очевидно, что мне следовало тогда сделать. Отобрать у него оружие. Сбить его с ног. Пойти к директору, сказать, чтобы он вызвал полицию. Вот что мне следовало сделать. И теперь я жалею, что не сделал. Естественно, жалею.

Но тогда я просто ждал объяснения. Так ведь и поступают нормальные люди, столкнувшись с чем-то, лежащим за пределами их повседневного опыта, верно? Не спешат с выводами. Исходят из презумпции невиновности. То есть, они, конечно, опасаются самого худшего, но в глубине души понимают, что у происходящего есть совершенно разумное объяснение. Ведь именно это они себе и говорят, так? Минуточку, говорят они. У всего этого наверняка есть совершенно разумное объяснение.

И Сэмюэл мне такое объяснение дает.

Он роняет пистолет в кейс, этак, небрежно. Закрывает крышку, щелкает замочками. И говорит, оружие настоящее, но не работает. С сорок пятого года не работает. Он принадлежал моему деду, говорит. Правда, не всегда. Дед просто стал его владельцем. Добыл его в бою. Но посмотреть на него стоит. Дед отнял пистолет у немца, у фашиста. В Италии. Он воевал в Италии.

Очаровательно, верно? Я учитель религиоведения, однако мой предмет и предмет Сэмюэла переплетены настолько тесно, что их можно было бы преподавать по одному учебному плану. Поскольку, что такое история религии, как не история общества? И что такое вера, как не умение проникаться прошлым? Мне говорят, правда, что религиоведение преподается вовсе не поэтому. На мой взгляд, тут все зависит от того, к кому ты обращаешься — к людям старомодным или к нацеленным в будущее. Что, по-моему, и правильно, я ни на что не жалуюсь. Впрочем, боюсь, я убрел куда-то в сторону от сути дела. А суть в том, инспектор, что сказанное Сэмюэлом заинтриговало меня. Его объяснение было и логичным, и очень интересным. Это реликвия войны, сказал Сэмюэл, а он сейчас рассказывает детям о Монтекассино. И хочет увлечь их. Показать им что-то такое, что все они шеи вперед вытянут, а не будут сидеть, отвалившись на спинки стульев. Собственно, именно таких слов и можно было ожидать от Сэмюэла, потому что сильнее всего на свете он хотел пробудить в детях интерес к тому, о чем им рассказывал. Конечно, такое стремление присуще каждому учителю чтобы он ни преподавал, но для Сэмюэла оно превратилось в миссию. Он был преданным своему делу человеком. Полным решимости добиться результатов. Да он и не мог быть другим, разве нет? Иначе как бы он справлялся со всем происходившим? Как являлся бы каждый день на работу после всего, что с ним тут творили?

В общем, он меня убедил, однако мне все же было как-то не по себе.

Вы полагаете, это разумно? — спрашиваю я. Как ни крути, вы носите с собой пистолет. А ведь мы с вами находимся в школе.

Он пожимает плечами.

Я говорю, нет, серьезно, Сэмюэл. Я действительно думаю, что вам следует быть поосторожнее. Родители, директор, ученики, Господи Боже ты мой… Вы только представьте, что они могут подумать.

И Сэмюэл улыбается, и вот эта улыбка мне уже совсем не нравится. Но она была как короткий проблеск света, искра, которая вспыхивает и гаснет и после этого ты не можешь сказать, а была ли искра-то. Может быть, вы и правы, говорит Сэмюэл. Может быть, и правы.

Рад, что вы так думаете, отвечаю я, потому что мне действительно кажется… Но тут раздается звонок и все встают, потому что это последний перед ленчем двойной урок. И разговор наш прерывается.

Это было в среду, то есть ровно за неделю. И после этого я стал довольно внимательно наблюдать за ним. Во всяком случае, настолько внимательно, насколько мог. Что было непросто, поскольку классы наши находились в разных концах школы, а в учительской мы оба старались подолгу не задерживаться. У каждого из нас имелась на то своя причина. Сэмюэл был человеком довольно одиноким, да и я, как мне представляется, такой же. Однако я тешу себя мыслью о том, что мне и собственного общества хватает. Естественно, и мне выпадают мгновения, когда я изнываю по людской компании, и приходятся они обычно на такое время, когда никакой компании днем с огнем не сыскать. Как это называется — закон Мёрфи? Так или иначе, когда я прихожу в учительскую, то обычно слышу в ней голоса взрослых людей. А после того, как ты провел целый день среди пронзительно вопящих детишек, даже Ти-Джей со всеми его недостатками как-то, знаете ли, успокаивает. Но Сэмюэл — ему его собственного общества никогда не хватало. Не сочтите это зазнайством, инспектор, но я всегда видел в себе что-то вроде духовного барометра нашей школы. Естественно, это не было ролью, которую я сам для себя избрал, скорее, продолжением моей преподавательской специализации. Хотя и это неверно. Просто мне интересны люди. Вот и все. Можете назвать меня любителем лезть в чужие дела. Мне нравится выяснять, как люди справляются с тем, что с ними происходит. Справляются внутри себя. Что ими движет. Что подрывает их силы. Великого мастерства тут не требуется. Нужно просто больше слушать, чем говорить. Вот вы, инспектор, слушать, похоже, умеете и потому, уверен, хорошо понимаете, что я имею в виду. А с Сэмюэлом все было ясно с самого начала. Не то, разумеется, что он сделает. Господи. Как может человек с уравновешенной психикой ожидать подобного от кого бы то ни было? Нет, очевидным было скорее то, что он неблагополучен. Опечален, вот верное слово. Опечален, одинок и никак не может выбраться из колеи, в которую загнала его жизнь.