— Он оставался в сознании?

— Ага. Пока его скорая не увезла. Может, и после этого, какое-то время. Сплошные рваные раны, пореза, укусы.

— Кто этот сделал? Тебе известно?

— Конечно, известно. Похоже, это известно куче народа.

— И?

— И что? И малыш молчит. И никто ничего не видел. А школе, судя по всему, наплевать.

Прайс вытянул из пачки, торчавшей из нагрудного кармана своей рубашки, новую сигарету.

— Школа-то та же самая, а?

Люсия смотрела вниз, на машины. Грузовой фургончик остановился бок о бок с ехавшим ему навстречу такси. Оба водителя высунулись из окошек и беседовали, размахивая руками, не обращая внимания на гудки тех, кто застрял за ними.

— Что? — переспросила она.

— Та самая школа. В которой учитель пальбу открыл. Та же самая, верно?

— Та, — ответила Люсия. — Верно.

Любила ли я его? Вот так вопрос.

Как я могу говорить о любви к нему после того, что он натворил? Как могу признаться в ней даже самой себе? Я теперь говорю себе, что никогда его не любила, и молю Бога о том, чтобы это было правдой. Потому что иначе, инспектор, меня просто вырвет. После того, что он сделал. Меня начинает тошнить даже при мысли о нем.

Я была добра к нему. Это я признаю. Жалела его. Думала, если вы способны в это поверить, что он заслуживает жалости.

Он не умел приноравливаться. Приспосабливаться. Директор его не любил, Ти-Джей тоже, а поскольку его не любили эти двое, все остальные были с ним в лучшем случае вежливы. Да и что им еще оставалось? Ти-Джей, когда он чувствует, что ты не на его стороне, может быть очень зловредным, вот все его сторону и принимают, ну и директора огорчать тоже никому неохота, нет уж, только не в нашей школе. Думаю, оно и в любой так, но в нашей особенно.

А он ничего с собой поделать не мог. Сэмюэл, то есть. Эта его неопрятная бородка, нечесаные черные волосы, да и костюмов у него было всего два. Один шнурок непременно развязан, одна пуговица на рубашке оторвана или вставлена не в ту петлю. Я понимаю, понимаю: не стоит судить о человеке по внешности. Но ведь судят же, так? И все это понимают.

Он был молчуном, человеком неприветливым. На вопросы отвечал, а сам никогда их не задавал. Да и отвечал-то не так, как отвечаем мы с вами. Кто-нибудь мог спросить: как дела? Хорошо, спасибо, отвечал он. И все. Привет, Сэмюэл, чем занимаетесь? Читаю, отвечал он, не отрывая глаз от книги. Никакой грубости, но нашим учителям это не нравилось. Они считали его высокомерным. Отчужденным. Вероника Стиплс, та, что погибла, та, которую он убил, как-то сказала мне, он, говорит, похож на оксфордского дона, попавшего на детский праздник, — вот это очень точно.

Вероника была моей подругой, инспектор. Подругой. Знаете, у нее ведь дети остались. Двое. Один из них тоже преподает. А Беатрис учится на учительницу. Что они должны сейчас думать? Что чувствовать?

Нет, спасибо. У меня свой есть, в кармане. Все хорошо, честно. Просто я… не знаю. Наверное, глупо себя чувствую. Все хорошо. Так о чем я говорила?

Да, о Сэмюэле. Он был, что называется, аутсайдером. С самого начала был аутсайдером. Его проще было игнорировать, чем пытаться с ним подружиться. Проще было смеяться над выходками Ти-Джея, чем щепетильничать и заступаться за Сэмюэла. Они с Ти-Джеем поцапались еще в начале терма. Сэмюэл что-то такое сказал, Ти-Джею это не понравилось, я, собственно, не знаю, что там у них произошло, по-моему, все сводилось к тому, что мужчины, они и есть мужчины. Но после этого Ти-Джей решил, что они с Сэмюэлем смертные враги, и начал мстить, унижать его по мелочам. Выглядело это довольно жалко, но, в общем, большого вреда не причиняло. Он же ребенок, Ти-Джей-то. И ведет себя как ребенок. Всегда среди детей, то в футбол с ними играет, то в баскетбол. Они называют его Ти-Джеем, не мистером Джонсом, и директор этому не противится, потому что при Ти-Джее ребятки никаких номеров не откалывают. Порядок: директор требует, чтобы был порядок, а Ти-Джей — один из немногих наших учителей, который умеет его добиваться.

Ну вот, и первое, что делает Ти-Джей: говорит Сэмюэлу, что в пятницу тот должен прийти в джинсах. Что у нас обычай такой, что все учителя в джинсах придут. Сэмюэл тогда еще не подозревал, что у Ти-Джея на него зуб отрос. Ну, может, и подозревал, но ведь он же новичок, так? И должен прислушиваться к тому, что ему говорят. И он приходит в джинсах, а директор отправляет его домой, переодеться — отправляет, точно мальчишку, поскольку учителя в нашей школе джинсов не носят, о нет, это неприемлемо, — и директору приходится самому вести утренние уроки Сэмюэла. А он их терпеть не может, особенно уроки истории. Потом Ти-Джей оставляет Сэмюэлу записку, якобы от директора, в ней говорится, что занятия, которые должен вести Сэмюэл, переносятся в другой класс, на другой этаж. И пока Сэмюэл сидит на чердаке, — мы это место чердаком называем, — пока он сидит там, ждет своих учеников, они вытворяют то, чего и следовало ожидать: орут, гогочут, может, даже стульями кидаются, пока один из них не разбивает в кровь губу и не начинает реветь. Директор все это слышит, влетает в класс, орет на них: сидите тихо, соблюдайте порядок. И естественно, обвиняет во всем Сэмюэла, думая, что тот опоздал на урок, а тот ничего ему не говорит, потому что уже понял, что происходит, и понял, что жаловаться не полагается и ябедничать на коллег тоже.

Много чего было. Глупости, ребяческие выходки. Один раз, к примеру, Ти-Джей пролил на колени Сэмюэла кофе — чашку свою опрокинул — как раз перед тем, как тому нужно было в класс идти. А в другой налепил ему на спину знак, какими учебные автомобили помечают, и Сэмюэл полдня проходил с ним по школе.

Я не смеялась. Я вообще не смешливая. А в этом и тогда-то веселого было мало, а уж теперь и подавно.

Вот из-за этого меня к нему и потянуло. Мне было жалко его, просто жалко и все. Да и таким уж уродом он не был. Не красавец, конечно, привлекательным мужчиной его мало кто назвал бы, но мне он казался симпатичным. Глаза у него были хорошие. Зеленые, почти серые. Добрые глаза, так я тогда думала. Идиотка.

В первый раз мы с ним разговорились после того случая, о котором я вам рассказала. После стычки с Ти-Джеем. Ти-Джея директор куда-то уводит, а Сэмюэл остается стоять на месте, вид у него ошарашенный, оцепенелый, если правду сказать. Все остальные примолкли, но после того, как Ти-Джей и директор ушли, начинают откашливаться, перешептываться, брови приподнимать. Прямо на Сэмюэла никто не смотрит, но все за ним наблюдают.

А я чувствую, что мне этого не вынести. Ну, неловко мне, как и ему. Знаете, он держал бокал с вином в правой руке, потом перенес его в левую. Потом бокал вернулся обратно, а левая как-то судорожно прижалась к ноге. Потом он поправляет галстук, оглядывает потолок и идет вдоль стола с закусками, но ничего с него не берет. И я останавливаю его около блюда с бисквитами.

Не обращайте на него внимания, говорю я, и он улыбается этой его удивительной улыбкой.

В точности это я себе и повторяю, говорит он, и я начинаю смеяться. Немного слишком громко и слишком радостно, и я слышу мой смех таким, каким его слышат другие, а это человеку удается не часто, верно? Жуть какая-то. Ну, я отрезаю себе кусок торта.

Он спрашивает, как меня зовут, я отвечаю, Мэгги. А вы Сэмюэл, говорю, и он кивает. Спрашивает, что я преподаю, и добавляет, только, пожалуйста, не заставляйте меня догадываться. Я говорю, простите? — а он, ничего, не важно. Музыку, говорю я. Преподаю музыку, вернее, пытаюсь ее преподавать. Он говорит, о, и кивает.

Вы любите музыку? спрашиваю я.

Я, наверное, могла бы задать ему сотню вопросов, но в голову мне пришел только этот.

Люблю, отвечает он.

А какую?

Русскую, говорит. Моцарта не люблю.

Вы не любите Моцарта? Почему?

Его слишком многие любят, говорит он. Слишком многие с восторгом рассуждают о том, какой он чудесный.