Она бегом поднялась в свою комнату, а через минуту как раз и пришел савоец.
Так уж случилось, что стоило торговцам скотом исчезнуть за поворотом, как он и появился, известно же, красота притягивает. Ведь нам на земле не так уж много и есть на что посмотреть. Мы тянемся к ней, хотим распробовать, овладеть. Вот и савоец явился; он устроился на террасе и заказал пол-литра. Выпив вино, он пошел купить сигарет в лавке, а когда вернулся, положил пачку перед собой и стал дымить, прикуривая новую сигарету от предыдущей. Он больше не пил, и Миллике, памятуя о своем интересе, стал прохаживаться поблизости. Савоец подозвал его и говорит:
— Я хочу выпить. Где ваша племянница?.. Да, ваша племянница… Мадемуазель Жюльет. Пришлите ее обслужить меня.
Миллике повернулся к нему спиной.
Где красоте найти место среди людей, как отыскать его? Савоец был в клетчатой кепке и воскресном платье с воротничком, галстуком, пиджаком, жилетом и красным поясом (в тон галстуку). Он увидел девочку-прислугу и позвал ее, потом запустил руку в жилетный карман и достал полную пригоршню монет.
— Сходи-ка разыщи ее, а вот это тебе, если она придет.
— Да, так она и придет. — Девочке было смешно. — Спрячьте ваши деньги, вот уж не думаю, что она снова спустится… Деньги здесь ни при чем, если она захочет прийти, то придет, а уж если нет…
Савоец ушел, но вернулся к семи или восьми часам.
Между ветвями платанов на рейках были подвешены лампочки. Теплыми вечерами, когда клиенты охотно располагались на террасе, Миллике оставалось только повернуть выключатель (мирясь, само собой, с мошками, ночными бабочками и комарами, которые, впрочем, начинали действительно досаждать только летом).
В тот вечер терраса была переполнена: среди клиентов виднелся Алексис-бешеный с приятелями; люди сидели словно в аквариуме, сквозь прозрачные стенки которого в мягких сумерках светились небо и озеро. Вдруг словно опустилась ночная завеса, скрывшая и небо, и гору, и озеро. Это зажглось электричество, и все оказались как будто в комнате, для которой мир вокруг перестал существовать. О нем напоминал лишь плеск волн, набегавших на берег и мерно вздыхавших, как гнущееся дерево или шар теста в руках пекаря.
Маленький четырехугольный мир с трех сторон был занавешен сумраком; пространство сместилось, и казалось, что он вдруг непомерно раздался: три стены, пять столов для клиентов, снующие туда-сюда Миллике и юная служанка Маргарита, которой Миллике что-то втолковывал.
Можно было различить цвета, руки, плечи, макушки голов в фетровых и соломенных шляпах, кепки — всего чуть больше дюжины клиентов; сначала савойца не было видно, потом он вернулся.
Миллике как раз сказал что-то Маргарите, и теперь она исчезла. Он без устали метался между кафе и террасой. Служанка мигом поднялась на второй этаж (можно было услышать, что дверь мадам Миллике в это время открылась)…
Маргарита постучала в дверь:
— Патрон велел попросить вас спуститься.
— Нет.
— И вдобавок савоец о вас спрашивал. Я сказала, что вы не захотите идти…
Потом она толкнула дверь и тихонько произнесла: «Мадемуазель, это я»; вошла. Внушительный кожаный чемодан на полу был раскрыт, ставни за оконными рамами заперты. Маргарита в своем черном платьице в белый горошек остановилась на пороге.
— О! Мадемуазель… — И, помолчав: — Там внизу их целая орава, и все ждут вас…
Она указала на ставни, из-за которых и вправду доносилось нечто похожее на звук ударов камешков один о другой. Снизу послышался смех, удар кулака об стол, кто-то позвал Миллике.
— Я боюсь, что патрон сам поднимется, он сказал, что придет, если вы не спуститесь… — И вдруг, словно ни в чем не бывало: — О, как красиво! Что это? — Она указала на вынутые из чемодана и разбросанные по кровати вещи: — Это оттуда?
Надо было спешить, ее уже звали на лестнице.
— Я еще поднимусь, мадемуазель… Расскажу, как там дела…
Она промчалась по лестнице вниз, и дверь мадам Миллике закрылась.
А там внизу, на террасе, все смотрят на второй этаж. Сквозь просветы в путанице ветвей платанов они вглядываются в два окошка под самой крышей. Все знают, что она там (по крайней мере, некоторые), но видят лишь закрытые ставни. Маргарита спускается. Миллике направляется к ней, но тут служанка слышит, как его зовет жена, а потом — как они препираются на лестнице. Наверху по-прежнему никакого движения; Маргарита выходит на террасу и видит в углу савойца, который устремляет на нее пронзительный взгляд из-под козырька кепки. Савоец делает знак, что у него закончилась выпивка, потом облокачивается на стол и упирает кулаки в подбородок.
Около десяти часов.
Она спрашивает его: «Что будете пить?» Тот ничего не отвечает.
На всякий случай она приносит ему триста граммов выдержанного и бежит назад, но тут ее кто-то хватает за руку; это Миллике с помятым лицом (а на втором этаже хлопает дверь).
— Пошевеливайтесь с заказами и послушайте-ка: если на этот раз она не захочет спуститься, скажите, что будет иметь дело со мной… Если ее не будет через пять минут… На этот раз ей не отвертеться, как раньше… — Он отводит девочку в угол и, подняв палец, шепчет ей на ухо: — Если она запрется на ключ, я высажу дверь. Я осрамлю ее перед всеми.
Маргарита бросается наверх со всех ног.
Она снова, как мышка, скребется ногтями о дверь и говорит:
— Мадемуазель, я могу войти?
В замке поворачивается ключ.
— Мадемуазель, мадемуазель, он придет! Он сказал, что дает пять минут… — Она на секунду умолкает, потом продолжает: — Мадемуазель, мадемуазель, вы уж поверьте мне, вам лучше лечь, я скажу, что вы заболели, может быть, он не посмеет… — Снова молчание, и вдруг: — О! Как это прекрасно! Это ваше? Это из ваших краев? Что это? Гребень? А эти шарики, они из кораллов? А из чего гребень? Золоченая медь…
Она протягивает вперед руку и всякий раз отдергивает, потом складывает руки на своем слишком просторном переднике. Со своими горящими глазами она похожа разом на девочку и старушку, не решающуюся больше прервать молчание. Жюльет все так же стоит к ней спиной перед зеркалом.
— О! Какие забавные серьги! Вы их наденете, да?
В комнате только одно убогое зеркало в металлической оправе, крашенной под дерево, да тусклый свет с потолка. Зеркало висит в простенке между окнами; ей приходится склоняться над туалетным столиком, вплотную приближая лицо к стеклу, но ей все нипочем; пальцы скользят по губам, пуховка пудрит щеки…
— У нас все вечером прихорашиваются. Вот увидите, как там одеваются женщины. Сейчас, сейчас…
В этот миг до них доносятся звуки аккордеона.
На террасе все тот же гвалт, но звуки пронзают его со всех сторон. Они рождаются где-то вдали, но становятся все отчетливей.
— Это он, это он! Я знала, что он придет. Сама не знаю почему, но я была уверена…
Она берет пуховку и проводит ею по лицу, потом говорит Маргарите:
— Дайте мне гребень. — И подносит руки к волосам. Как же она изменилась, ее и не узнать! Она стягивает волосы на затылке и просит: — Принесите мне шаль, большую шаль с цветами…
— Мадемуазель, вы, правда, хотите спуститься?
— Ну, конечно, ведь там музыка.
— А ваш дядя?
Жюльет смеется.
Аккордеон уже под окнами.
— Я же знала, что он придет, надо спешить; поскорей, Маргарита, пожалуйста, гребень… И шаль, как носят в моих краях…
Внизу голоса умолкают один за другим. Не слышно совсем ничего, даже ветра и волн; только кружит мелодия дивного танца. На секунду она затихает, и все замирают, но вот аккорды снова несутся один за другим.
В этот миг падает стол, и все слышат голос:
— Остановите его! Остановите! Он просто спятил…
И аккордеон немедленно умолкает.
Своим напарникам по работе в карьере савоец сказал:
— Сегодня я не работаю… Предупредите патрона, пусть на меня не рассчитывает.
С утра все ушли на работу в карьер, а савоец умылся водой из фонтана и начисто выбрился. Он вынул из шкафа воскресный костюм, чистую рубашку, воротничок и галстук. Неторопливо переоделся в своей комнате одного из домов у вокзала, где все они снимали жилье. На нем был совсем новый костюм с приталенным пиджаком; он даже попытался сделать себе пробор, но его густые вьющиеся волосы не поддались. Тогда савоец надел кепку и выпустил волосы из-под козырька на лоб.
