Поначалу мрачное предчувствие, будто пальцами пробежалось по всему его телу. Он где-то читал о том, как судьи, выносящие обвинительный вердикт, старались не смотреть в глаза подсудимому, и Дэйв избегал взгляда Дэнни, когда он указал пальцем на кухонный, с прямой спинкой стул, куда тот должен был сесть. В комнате было еще два точно таких же стула и больше ничего. Голая лампочка без абажура, висящая на потолке, освещала помещение ярким желтым светом. Дэнни напряженно присел на краешек стула и обернулся, пытаясь найти Лулу, которая почему-то все никак не появлялась перед его глазами. Наконец, обернувшись на Дэйва, он был потрясен. В грубом, безжалостном свете лицо Дэйва было красным, в пятнах, около рта была большая язва, воспаленные глаза были налиты кровью.

— Опухоль возвращается, Дэнни, и она — злокачественная, — сказал он. — Она отступила и вот наступает снова, как звонок на урок после обеденного перерыва.

Тяжелый шум заставил Дэнни обернуться, и он увидел вошедшую в комнату женщину. Опираясь на алюминиевый ходунок, она не спеша переставляла ноги, приближаясь к нему тяжелым шагом.

— Еще раз здравствуй, Дэнни.

Голос принадлежал Лулу. Но это была не она. Это была совсем другая женщина: со стальными скобками, обтянувшими ее колени, старая, не то, чтобы совсем старуха, но и не молодая, сухая тонкая кожа обтянула ее худые, ввалившиеся щеки, беспорядочные черные волосы, спутавшись в колтуны, торчали над ее лбом.

— Извини, я обманула тебя, Дэнни, — сказала она. В ее голосе сохранилась все та же сиплость, но появился заметный оттенок сарказма.

Все тело Дэнни сжалось в комок, в горле пересохло. Ему было ясно, что воображаемая им Лулу долго одурачивала его со всех сторон. Было понятно, что она — не девочка, которую он себе воображал во время всех тех телефонных звонков, но и такую старую калеку он тоже не мог себе представить, с обшелушившимися кромками губ и холодным блеском в глазах.

Он посмотрел на Дэйва, не столько из надобности на него смотреть, сколько из необходимости отвести глаза от женщины, которой оказалась Лулу.

— Что все это значит? — спросил Дэнни. — Зачем я здесь?

Но Дэйв не ответил, вместо этого он послал свой взгляд Лулу.

— Не надо больше игр, Лулу. Если ты это прошла, то сделай это где-нибудь не здесь.

«Что сделай?» — Дэнни не очень то хотел знать ответ на этот вопрос. Ему лишь хотелось уйти отсюда, и как можно скорее. Он не был привязан и подумал, что сможет встать и в какой-то момент удалиться. Но какое-то чувство подсказывало, что сделать ему это будет непросто.

— Твой отец, — сказала Лулу. — Вот, почему ты здесь, Дэнни.

— И что мой отец?

— Он меня убил. Когда балкон рухнул, то я умерла в театре «Глобус» двадцать пять лет тому назад — из-за него, — она сказала, что «умерла». — Он поджог балкон, и тот рухнул на нас. Мы погибли — я и остальные.

— Мой отец не был в чем-либо виноват, — возразил Дэнни. — Его даже не арестовали, и не было никаких доказательств его вины.

— Это предлог. Ты там не был, ты не слышал детских криков, не чувствовал боль, ты не умирал, как это произошло со мной.

«Сумасшедшая», — подумал Дэнни. — «Пора уходить».

Холодная, хилая улыбка появилась на лице Лулу. Грубый свет бликами отражался от алюминия ее ходунка, когда она сделала еще один неловкий шаг в его сторону.

— Не думаю, что ты заметил укольчик, пока мы ехали в машине. После укола прошло лишь несколько минут, как он уже сделал свою маленькую работу. Я — эксперт по уколам. Когда много времени проводишь в больнице, то многое о них узнаешь. Это был особенный укол: твоя голова работает по-прежнему, но тело спит.

Она была права: он не мог пошевелиться, или просто на это совсем не было сил. Он попробовал поднять руку, повернуть голову, но любое усилие не приводило ровным счетом ни к чему.

— Это не больно, Дэнни. Я не хочу тебе причинить боль. Я хочу, чтобы больно было твоему отцу, чтобы это была самая страшная боль. Боль потери сына и осознание собственной вины. Это самое худшее, что может быть. Смерть сына…

Он чувствовал неизбежное исполнение приговора, когда в ее словах наступила полная ясность. Он уже понимал, зачем его сюда привезли. Для мести — мести его отцу. Он посмотрел на Дэйва в надежде на его помощь, но глаза Дэйва были прикованы к сестре, его тело было хрупким, руки были прикованы к спинке стула, на котором он сидел задом наперед, будто это он получил усыпляющий тело укол.

— И что ты будешь делать, — спросил Дэнни, пытаясь держать свой голос под контролем, стараясь подавить панику, набирающую все большие обороты в его теле, отчего его сердце забилось в небывалом темпе.

— Я буду к тебе добра, Дэнни. Я обещала тебе, что больно не будет, и я сдержу свое обещание. Но я не могу гарантировать ничего из того, что будет дальше. Самое печальное, это когда ты уже умер…

— О чем ты говоришь? — спросил Дэйв, сказав то, что хотел произнести Дэнни.

— Я о том, что ты все время хочешь узнать, Бэби, что произошло, когда я умерла. Я тебе расскажу: мое тело было неподвижно, как камень, сердце остановилось, легкие не дышали. Это была смерть! А хочешь знать, что было дальше?

— Да, — ответил Дэйв, крепко схватившись за спинку стула. В его глазах был дикий интерес.

— Ничего, — сказала она ровным голосом. — Ничего, Бэби. И это самое ужасное, что я познала. Хуже, чем ничего! Наступает пустота! Пустота, которая вселяет в тебя ужас! Пустота, которая непостижима, для осознания! Лишь потом я поняла, что была цифрой — нулем. Самое жуткое, что мозг не работает, не думает, остается лишь какой-то отпечаток сознания, несущий в себе ужас того, что из этого уже не выйти никогда, что из этой пропасти не выбраться. Никакого света в конце туннеля, Бэби, ни небес, ни преисподние, или это и был ад? Эта цифра, не значащая ничего и эта до ужаса бесконечная пустая тьма?

Пока она говорила, ее лицо стало до безжизненности пустым, глаза престали на чем-либо фокусироваться, будто ее уже здесь не было, будто она уже была не в этой комнате, а где-нибудь далеко, в другой точке земного шара. Затем она вернулась вновь.

— Наконец, все это закончилось, и меня извлекли из-под рухнувшего балкона. Я ожила, начала думать, мои кишки снова зашевелились, и я лежала в ужасе, пока меня не спасли. Но в «Глобусе» этот ужас не остался, он продолжил находиться во мне, он — со мной навсегда, навечно…

Дэнни видел слезы на щеках у Дэйва. На его лице появилась маска мучительной агонии, его рот открылся, вставные зубы зияли, будто маленькие белые кости, разложенные на деснах.

Она не замечала слез Дэйва. Вместо этого, она смотрела на Дэнни своими острыми черными глазами.

— Вот, что со мной сделал той отец. С одиннадцатилетней девочкой. Он вверг меня в невообразимый ужас, в самый жуткий ужас в моей жизни, который хуже, чем эти беспомощные, бесполезные ноги.

Легкое подрагивание и внезапный зуд в правой ладони подарили Дэнни надежду, когда все уже казалось безнадежным. Его конечности ожили. Возможно, у него появился шанс вскочить и, наконец, убежать от этой сумасшедшей.

Дэйв потянулся, чтобы ее обнять, но Лулу отдернулась от него.

— Там абсолютно ничего, Бэби. Сейчас ты уже знаешь, почему я никогда не хотела тебе рассказывать о том, что тогда произошло. Неважно, что говорят священники, министры или простые люди, которые успели побывать на «Том Свете»…

— Может, это был просто кошмар, Лулу, — сказал Дэйв.

— Мой бедный Бэби, ты всегда, чем можешь, стараешься облегчить мою участь.

Дэнни почувствовал, как у него в ботинках заерзали пальцы ног. Не смотря на судорожную боль, ощущение того, что его ноги в порядке, как нельзя обрадовало его, возвращая ему жизненную энергию. Его правую руку, будто со всех сторон кусали насекомые.

— Если хочешь, чтобы мне стало лучше, Бэби, то помоги мне это сделать, — обратилась она к Дэйву. Затем она обернулась к нему. — Теперь твоя очередь, Дэнни. Попробовать, каково там — в ничего. Один маленький укольчик, и ты засыпаешь. А затем абсолютно ничего. На память твоему отцу за то, что он тогда сделал.