Сидя на ступеньках, мы говорили обо всем и ни о чем. Она любила шутить и пародировать Сестру Матильду, у которой была жуткая манера говорить и привычка скрывать отрыжку в ладонь, и иногда она пробкой выскакивала из класса, громко хлопая за собой дверью. «Она это делала, чтобы пукнуть в коридоре», — и Мэри изображала короткий коридорный пук.

Монумент был городом бейсбола, и мы чаще всего говорили именно о нем. Команды Френчтауна (на каждую из них всегда молились, и их снимки были в каждом магазине) часто выигрывали на городских чемпионатах, проводимых Твилайтской Индустриальной Лигой. Старший брат Мэри, Винсент, был звездой среди шорт-стоперов у «Френчтаунских Тигров», а в прежние годы мой отец (его прозвали Лефти) был звездой среди катчеров в той же самой команде.

Я продолжал мучить себя вопросом, как подвести беседу к Николь Ренард. У нее не было ни братьев, ни сестер, о ком бы я мог спросить. Я не знал, что она любила читать, или кто мог бы быть ее любимым киноактером. Наконец, я притих в своих поисках. Мы сидели в мягкой вечерней тишине, слушая, как кто-то негромко спорит об удачах и поражениях «Ред-Сокс», и вдруг я сказал: «Николь Ренард, как мне кажется, хорошая девочка», — и почувствовал, как мои щеки налились краской.

Мэри вздрогнула и уставилась на меня.

— Да, — сказала она.

Я не сказал больше ничего. Мери также молчала. Голос моего отца свалился на нас сверху с его старым рефреном о том, как «Беби Рут» врезали «Янкам».

— Ты ее любишь? — спросила она, наконец.

Мое дыхание участилось.

— Кого?

Она сердито вздохнула:

— Николь, Николь Ренард.

— Не знаю, — сказал я, мои щеки налились кровью, и я не знал, что мне

делать со своими руками.

— Тогда, зачем ты о ней спрашиваешь?

— Не знаю, — снова сказал я с глупым ощущением, что попал в ловушку, осознав, что теперь Мэри ЛаКруа все обо мне знает, и теперь она постоянно будет меня шантажировать.

Наконец, я доверился ее милосердию.

— Да, — сказал я. — Я люблю ее, — удивившись тому, как мне стало легко, словно камень с плеч долой. Мне хотелось залезть на крышу и кричать: «Я люблю ее от всего сердца!»

— Пожалуйста, не говори ей об этом, — умолял я.

— Твоя тайна останется со мной, — сказала Мэри.

Но что это? Где-то в глубинах своего подсознания я хотел, чтобы она поделилась об этом с Николь Ренард.

Три дня спустя, Мэри и Николь снова проводили время вместе на веранде этажом выше. Я сидел и читал «И снова всходит солнце», понимая, что Эрнест Хемингуэй редко пользовался словами, в которых было более чем три слога, что ставило предо мной вопрос, может ли любой, включая меня, стать писателем?

Когда я услышал, как Николь собирается уходить, как ее шаги пересекли комнату этажом выше, и как она сказала: «Бай-бай» — я закрыл книгу, забрался на перила и расположился так, что ей будет трудно меня не заметить.

Вслушиваясь в ее шаги на лестничной клетке, я стоял дрожащими ногами на перилах.

Она вышла наружу.

Я уже не смотрел вдаль.

- Не упади, Френсис, — сказала она, быстро спускаясь с крыльца.

Меня поразил ее голос — сам факт того, что она заговорила со мной, и я чуть даже не упал с перил. Восстановив равновесие, я понял, что она на самом деле произнесла мое имя. «Не упади, Френсис». Мое имя было у нее на устах! Тогда я задрожал в агонии от напряжения. Почему я не ответил ей? Теперь она могла подумать, что я глуп и неспособен начать разговор? Она просто дразнила меня? Или она действительно боялась, что я упаду? Эти вопросы меня просто убили. Я никогда не знал, что от любви можно так выйти из себя. И, наконец, главный вопрос: сказала ли ей Мэри, что я ее люблю?

Я так и не нашел ответов ни на один из этих вопросов. Мы с Мэри больше не разговаривали о Николь. Она всегда очень быстро приходила и уходила, и я также был готов попробовать подкараулить ее где-нибудь за углом. Начались летние каникулы, каждый был занят своими делами. Николь больше не приходила в наш дом. Я как-то увидел, как она шла по Третей Стрит. Она или входила, или выходила из магазина, и у меня остановилось дыхание. И еще раз я видел ее в жаркий летний день около женского монастыря. Она прогуливалась с Сестрой Матильдой, о чем-то беседуя.

Как-то вечером, мы с Джоем ЛеБланком и еще с кем-то торчали у «Аптеки Лурье», и я увидел, как она переходила улицу. Ее платье рисовалось белым пятном в вечернем сумраке. Она посмотрела в нашу сторону и помахала рукой.

Я помахал ей в ответ. Меня сильно взволновало ее внимание.

Джой также помахал ей, крикнув: «Эй, Николь, тебе идут эти чулочки». Затем он рассмеялся над своим, как он думал, остроумным замечанием. Он и не смог бы разглядеть ее чулки с такого расстояния при низком вечернем свете, слепящем нам в глаза.

Остановившись, она замерла, откинув голову, словно была чем-то озадаченна, Джой стал просто разрываться от смеха, а Николь пошла, заметно ускоряя шаг.

— У тебя язык без костей, — сказал я Джою и с отвращением отвернулся.

— Что с тобой? — спросил он.

Я не ответил. Меня интересовало, кому она помахала рукой, мне или Джою ЛеБланку?

Укутанный этим шарфом и с бандажом вместо носа я напоминаю скрывающегося шпиона, прохладным утром идущего по улицам Френчтауна. Останавливаюсь на углу, чтобы понаблюдать за проходящими мимо людьми, а затем ухожу, чувствуя на себе их глаза, в которых или жалость, или любопытство.

Стараюсь избегать контакта глазами с теми, кого знаю, например, мясника мистера Молинера — он стоит в дверях своей мясной лавки в запачканном кровью переднике, или миссис Сант-Пьер — она неодобрительно хмурится, проходя мимо его лавки.

Я возвращаюсь на Шестую Стрит, к серой жилой трехэтажке, на втором этаже которой в квартире номер 212 когда-то вместе с родителями жила Николь Ренард, и знаю, что она там больше не живет, что мой визит сюда ничего мне не дает, но снова хочу увидеть ее дом.

Я долго стою на противоположной стороне улицы и смотрю на пустые окна с их белыми занавесками.

Спустя какое-то время на втором этаже в окне появляется детское лицо. Оно словно далекий призрак маленькой Николь. Я улыбаюсь ей, и она отходит от окна, словно это сама Николь исчезает из этих мест, или этот ребенок всего лишь мимолетное видение?

Перехожу улицу и поднимаюсь по ступенькам на веранду первого этажа, чтобы рассмотреть таблички на дверках черных почтовых ящиков. Ленгвин, Морисет, Той-Ригни. Табличка с фамилией Морисет сверкает свежей полировкой и занимает место той, на которой раньше было написано: «Ренард». И вижу последнее доказательство тому, что Николь здесь больше не живет.

«Я не знаю, куда исчезли Ренарды. Они среди ночи собрались и уехали — без предупреждения».

Мне это сказал Норман Рочел, когда мы остановились на ночь в деревне недалеко от Руён. Его подразделение двигалось через деревню, которую мы тогда заняли. Мы увидели друг друга через улицу. Он был старше меня на три года, но мы оба раньше учились в школе Прихода Святого Джуда, и говорили о Сестре Перпетуа в шестом классе, печально известной своими дисциплинарными наказаниями. «Раскрой ладонь», — при малейшей провинности приказывала она, и указка опускалась на твою руку почти механически.

Мы с Норманом обменялись. Я отдал ему свою порцию «Честерфилда», который все равно не курил, а он отдал мне военное издание романа «Великий Гетсби». Я о нем слышал и очень хотел прочитать. Сидя в нескольких шагах от разбомбленной свинофермы, мы продолжали вспоминать о былых днях во Френчтауне, все подливая себе в кружки красного вина, словно герои одного из романов Хемингуэя.

Сумерки смягчили рваные края разрушенных зданий, а вино ослабило мою бдительность, и я набрался храбрости, чтобы спросить его:

— Ты что-нибудь слышал о Ренардах? — почти боясь произнести ее фамилию.

— Николь! — чуть не подпрыгнул он, а затем: — Ты дружил с ней когда-то, не так ли?