– Смотри, бригадир, не сковырнись ненароком в какую-нибудь секту. Побреешь голову да пойдешь харей-кришной…

Клим шутку не поддержал, ответил серьезно:

– Нет, брат, что ты. Я экзотики не ищу. Мне нужна норма, понимаешь? Я всего-то хочу быть нормальным…

– Ну да, нормальным, – улыбнулся Сева и добавил, слегка передразнивая друга: – Я понял.

Сам он между тем все чаще и чаще вспоминал давнишние климовы слова, сказанные тогда, во время знаменательного разговора на крыше, – те самые, насчет севиной сомнительной принадлежности этому городу, этой стране и вообще этой планете. Насчет последнего судить было еще рано, но вот относительно города и страны правота Клима уже давно казалась несомненной и самому Севе, и Лене, его жене. Альтернативой включения в общую бессмысленную лихорадку была только унизительная нищета на грани выживания. Возможно, сам Сева предпочел бы для себя второе и остался бы в Питере, как остался тогда в бригаде – просто опустил бы упрямую голову, сжал бы покрепче зубы и постарался бы найти место, где легче копается… но дома подрастали двое сыновей, так что думать приходилось не только о себе.

Уезжали летом. В Питере стояла удушливая жара, водка пилась кое-как, и поэтому проводы получились скомканными. Сева с Климом вышли во дворик – отдохнуть от гула голосов в переполненной квартире.

– Привыкай, – сказал Клим, имея в виду водку. – Там, я слышал, совсем не пьется. Фу… неужели где-то бывает еще жарче?

Он расстегнул мокрую от пота рубашку, и Сева увидел нательный православный крестик.

– Да ты никак крестился, Клим? Вот это номер…

Клим смущенно отмахнулся.

– Крещеный я, с детства. Бабка всех нас в церкву носила, на всякий пожарный.

– Но крестика-то не носил? – настаивал Сева.

– Ну что ты пристал-то? – еще более смущенно отвечал Клим. – Ну, надел, и что с того? Тебе, нехристю, не понять.

Сева рассмеялся, помолчал, покачивая головой. По всему выходило, что Клим нашел-таки очередной вариант правильной жизни. Дай Бог, на этом успокоится… не самый худший исход.

– Ну да! – с вызовом сказал Клим, будто прочитав его мысли. – Отчего бы не попробовать? Как-никак веками проверено.

Сева молча пожал плечами. Вокруг плавился его предпоследний питерский вечер. Увидятся ли они снова: он и город, он и Клим?

– Я ж не просто так, с бухты-барахты, – сказал Клим, продолжая прежнюю тему. – Я – методом исключения. Если не получается ни с чем, основанным на простой логике, то остается только принять на веру. Помнишь Пашу? Отчего он служит? Потому что верит, что надо служить. Ничего не обсуждая, не доказывая. Верит – и все. В этом вся суть религии.

– Верит во что?

– В правила. В устав караульной службы. В уложение о наказаниях. Еще в какую-нибудь чушь. К примеру, написано там, что надо стоять навытяжку с автоматом на плече возле тумбочки со знаменем – и он стоит, не шевелится. Хотя по логике вещей получается, что никакого смысла в этом стоянии нет. Ну что может с тумбочкой случиться? Или со знаменем – обычным куском красной тряпки с кисточкой? Кому они сдались на хрен? И даже если сдались, то почему часовой непременно должен стоять по стойке «смирно»? Казалось бы – наоборот, в таком положении он только больше устает, а значит, и сторожит хуже. Отчего же тогда?

– Отчего?

– Оттого, что смысл служения вовсе не в самом действии, а в служении как таковом. В твоем респекте объекту служения. Сам посуди, если в стоянии у тумбочки был бы какой-то смысл, то ты мог бы сказать: «Я тут стою потому-то и потому-то…» Но смысла нет, и поэтому ты можешь сказать только: «Я это делаю из уважения к…»

– Из какого уважения? – перебил Сева. – Исключительно из страха. Если Паша будет плохо стоять, его накажут, вот тебе и вся религия.

Клим радостно хлопнул его по плечу.

– Именно! Я и не говорю, что правила держатся на одном лишь уважении. Конечно, еще и на страхе. Даже большей частью на страхе. Это тебе еще один довод в пользу их бессмысленности. Понятного-то меньше боятся… Вот и получается: чем религия бессмысленней, тем лучше.

– Ты меня извини, – осторожно сказал Сева, – Но по-твоему выходит, что любую абракадабру можно объявить сборником заповедей. Как-то это…

– Вот! – подхватил Клим. – Опять ты прав! Конечно, можно. Но зачем? Нужно просто выбрать из многих бессмыслиц одну, ту, с которой жить лучше. Которая и в узде держит, и вредит меньше.

– И ты выбрал…

– …православие, – Клим потрогал свой оловянный крестик. – Видишь ли, во-первых, для здешних мест это норма, чисто исторически. Во-вторых, христианские правила, в общем, хороши необыкновенно. Тут тебе и десять заповедей, и любовь к ближнему, и милосердие…

– Себе противоречишь, бригадир, – снова перебил его Сева. – Сам же говорил: правила важны своей бессмысленностью. Так? Тогда и выбирать надо было самые бессвязные, самые нелогичные и дурацкие. А ты наоборот, подобрал самые благообразные. Нестыковочка…

Клим смущенно крякнул.

– Это верно, Севушка. Я и сам об этом парадоксе все время думаю. Может, и впрямь нужно было в сектанты податься?

– Ну нет! – решительно объявил Сева. – Мы ведь норму ищем, правда? А коли так, пойдем-ка выпьем еще по рюмочке. Неизвестно, когда еще встретимся, а ты мне тут мозги компостируешь…

Они уже поднимались наверх, когда Сева вдруг спросил ни с того и с сего – будто само с языка слетело:

– А мать-то твоя знает, что ты в Бога уверовал?

– В какого Бога? – недоуменно отозвался Клим.

– Кончай отказываться, Клим, – сказал Сева с улыбкой. – О чем же мы с тобой только что толковали? О караульном уставе?

– Кто ж о Боге-то говорил? – возразил Клим, топая вслед за Севой по лестнице. – Мы и слова-то такого не произносили. Религия – это да, не отрицаю. Но Бог-то тут при чем? Никакой связи, парень. Так что ни в какого Бога я не уверовал. Как был атеистом, так и остался…

Встреченные радостными полупьяными возгласами, они вошли в квартиру и больше уже практически не разговаривали до самого отъезда.

В ту пору из Питера еще не летали напрямую; нужно было ехать до Москвы на поезде, и это сообщало проводам щемящую тоску настоящего, нешуточного расставания, когда отъезжающих именно увозят от людей, которые стоят на пустеющей платформе и машут вслед отчаянно скошенным глазам, слезам, носам, прижатым к запотевшему стеклу вагонных окон. Сравнима ли эта горькая пытка с деловой атмосферой аэропорта, с чемоданной суетой, в которой голова занята вовсе не предстоящей разлукой, а мелким, нервным, дрожащим беспокойством: «пропустят – не пропустят?..» «заметят – не заметят?..» «сколько будет перевеса?..» Сколько? – А сколько бы ни было – все равно не больше, чем тяжесть первого толчка отходящего поезда, первой вагонной дрожи, похожей на предсмертную.

Неизвестно зачем и почему на вокзал пришла и бывшая климова жена Валентина с шестилетней дочкой. Сева видел их до этого всего раза два-три, не больше, да и то мельком. Девочка сразу вцепилась в Клима, как будто уезжал он, а не другие, незнакомые и чужие ей люди. Чтобы успокоить, Клим взял ребенка на руки да так и стоял, как памятник советскому солдату-освободителю. Когда проводница уже во второй раз сказала свое «заходите, граждане, заходите» и стали прощаться, Клим смог обнять Севу только одной рукой – другая была занята дочкой. «Надо же, – подумал Сева. – Обниматься нам еще никогда не приходилось…» Он хотел сообщить Климу об этом факте, но помешал комок в горле.

– Я понял, – сказал Клим, отстраняясь и глядя на Севу непривычно долгим взглядом маленьких глаз, как будто смотрел не на человека, а на трудную и долгую работу, будто прикидывал, с какого конца за нее браться, откуда начинать и как раскапывать. На людей он обычно смотрел иначе – искоса, впогляд: посмотрит и отведет, посмотрит – и отведет. – Я понял.

– Гражданин, займите ваше место! – потребовала толстая проводница.

– Мое место… – невесело пошутил Сева и поднялся с платформы на подножку. – Знать бы еще, где оно…