— А-а! — сердито и разочарованно буркнул он. Повернулся и пошел прочь.
«Теперь надо идти», — подумала Нэнси. Она успокоенно прикрыла глаза, глубоко вздохнула. В другой раз не будешь так глупо вести себя. Когда она открыла глаза, бродяга уже добрался до дальнего конца тропинки. Его сутулая фигура в черном запыленном пальто медленно удалялась. Затихал шорох листвы под его ногами.
— Все в порядке, все в порядке, — повторила Нэнси. — Еще разок вдохнуть. Идти прямо, ровно. Теперь все в порядке. Все просто замечательно. Все устроится… устроится. — Нэнси глянула вниз. Пальцы побелели, удерживая сумочку, не давая молнии расстегнуться. Капельки пота щекотали ладонь. Болезненно усмехнулась. Да уж, насчет «замечательно» — это она погорячилась. Что-то такое с ней делается, это уж точно. Шарики за ролики заехали. Наверное, все-таки лихорадка. Недавно болела гриппом. Галлюцинации, вот как это называется. Ничего страшного. Обойдется. Нечего из-за этого впадать в панику. Вообще нечего психовать. Ну, случилось что-то неладное, ну, привиделось, послышалось что-то, это же еще не значит, что ты… свихнулась. Свихнулась.
Вполне дееспособна или как это называется.
Вот именно. Нэнси облизала губы — жесткие, словно бескровные. Желудок совсем ослаб. Нечего так вцепляться в сумочку. Зажала ее под мышкой. Молния-то и впрямь не застегнута. Постояла на месте еще с минутку. Хоть бы сердце так не частило. Хоть бы страх отпустил.
Это же самый обыкновенный бродяга, Нэн! Таких полно в парке.
Она следила, как он удаляется. Крошечная фигурка, голову повесил, по спине мотаются грязные волосы. Еле-еле шаркает мимо корзин с мусором. Прошел вдоль ряда скамей, окаймлявших парк. На скамьях — бомжи: склоненные головы, темные, осевшие фигуры. Бродяга уходит прочь, в сторону Сити-Холла.
Нэнси почувствовала, что на сердце становится легче, дыхание выравнивается. Страх отступил. Осталась лишь крошечная ледышка там, глубоко в животе. Уже хорошо. Вряд ли ей станет намного лучше в ближайшее время. Так просто не отмахнешься от всего, что произошло за утро. Нэнси была напугана, и этот страх не уйдет, пока она во всем не разберется. Что-то ведь и впрямь пошло наперекосяк, это уж точно. Дело не только в людях, так странно встретивших ее в офисе. И не в том, что она ухитрилась забыть, в какую школу ходила в детстве. Откуда взялся револьвер в ее сумочке? А эти голоса. Какие странные, нелепые вещи говорил бродяга. Час зверя.Что это значит?
Надо вернуться домой. Позвонить доктору Блюму. Договориться о встрече. Расспросить его. Уяснить, что с ней происходит.
В конце концов наверняка всему найдется объяснение. Опухоль в мозгу, например. Или, говорят, бывают такие припоминания из прежней жизни. Или, может быть, она незаметно умерла во сне и теперь ей снится кошмарный сон по ту сторону вечности. Непременно всему найдется вполне разумное объяснение.
Нэнси даже слегка улыбнулась, следя, как растворяется бродяга на краю парка. Пару раз кивнула в такт своим мыслям. Вот именно. Не тревожься. Все уладится.
На скамье неподалеку от Нэн очередной бродяга приподнял голову. Чернокожий, жуткий на вид. Призрачная, потусторонняя усмешка, такие же слепые раскаленные белки, как у первого. Эти глаза, эта улыбка были теперь обращены к Нэнси. Негр, глядя на нее в упор, подмигнул.
— Теперь-то ты не забудешь. О’кей? — прохрипел он.
Нэнси громко сглотнула. Из груди вырвался жалкий, придушенный писк. Точно затравленное животное. Кролик перед удавом. Она стояла на месте, оцепенев, словно белая мышь, предназначенная на корм змее. Уставилась на чернокожего бродягу. Вбирала его зловещую усмешку, пылающие белки. Сердце вновь рванулось и зачастило, пульс застучал в ушах.
— Нет, нет! — покачала она головой.
А негр знай продолжает усмехаться.
— Восемь часов, — повторил он. — Тогда он умрет, детка. Ты должна прийти. Это час зверя.
Она закачала головой. Нет, пожалуйста, нет. Отшатнулась, укрываясь от дьявольского веселья, от кривой усмешки, рассекавшей лицо негра. Вновь прижала сумку к груди. Свободной рукой коснулась лба. Сцепила зубы. «Перестань! Немедленно перестань!»
Еще один бродяга приподнял голову. Следит за ней с той, дальней, скамейки. Еще одна пара слепошарых глаз. Еще одна серая физия усмехается.
— Не забудь. Не забудь. Не забудь. Это час зверя.
— Господи Иисусе, — прошептала Нэн. Из глаз хлынули слезы, вокруг все расплылось. — Господи Иисусе!
— Тогда он умрет. Тогда он умрет. — В хор вступил четвертый бродяга, тот, что сидел на противоположной скамейке. Нахохлившаяся серая птица, лицо — словно из сырой, обветренной глины. — Он умрет в восемь. Ты должна прийти.
— Господи Христе!
Вот еще один поднял лицо, вперил в нее раскаленный взгляд. Нэнси попятилась. Замотала головой, отгоняя наваждение. Прекрати, прекрати, остановись! Еще один, снова усмешка и снова эти глаза. И тот, другой. И те двое, на дальней скамье. Все, все они, все нищие, сидевшие на скамьях по обе стороны длинной дорожки. Все эти грязные лица, укрытые в тени низко нависших ветвей. Бормочут свое, едва шевеля губами. Яркие, белые, сверкающие, пронизывающие глаза. Шепот поднимается, окутывает, точно клубы дыма, окружает со всех сторон, поглощает ее — точно туман, точно колдовское курение. Их слова — точно мухи, точно слепни, точно оводы, кружат, жужжат, жалят в лицо. Не отмахнуться рукой. Перестаньте, перестаньте! Она попыталась стряхнуть наваждение. Слова смыкались, топя сознание:
— Ровно в восемь.
— Это час…
— Час зверя.
— Тогда он умрет.
— Ты должна прийти.
— В восемь ровно.
— Час зверя.
— Не забудь.
— Не забудь!
Слабо, затравленно вскрикнув, Нэнси рванулась прочь. Повернулась спиной к двойным челюстям из глаз и усмешек. Слезы ручьем текли по щекам. Попыталась прижать обе руки к ушам — сумочка болтается у самого лица. Шепот клубится, слова так и лезут в уши:
— Не забудь.
— Ровно в восемь.
— Тогда он умрет.
— Это час зверя.
«Сон!» — с последней надеждой подумала она. Страх поднимался изнутри, словно волна. Из живота, толчком в диафрагму, в легкие, удушьем за глотку. Слишком много страха. Так и разрывает изнутри. Разнесет слабое тело в клочья. Это сон. Ночной кошмар. Сон. Только сон. Ночные тропы. Известная дорожка. Глаза зажмурить. Сумочка заслонила лицо. Руками прикрыть уши.
— Не забудь.
— Это час зверя.
— Не забудь.
Еще минутка, еще секундочка — и я проснусь у себя в комнате. Сердце бьется-бьется-часто бьется. Мамочка гремит кастрюльками на кухне. «Просыпайся, детка. Тебе на работу». Яичница уже шкварчит. Ненавижу яичницу, а мамочка, уж эта мамочка, каждое утро — яйца. Противные, дурацкие, непременные, ежедневные яйца. Когда же я съеду от родителей? Взрослая девушка, давно пора уйти из дому. Господи Боже, они ведь меня с ума сведут. Уже свели, это все они!
— Тогда он умрет.
— Не забудь, Нэнси!
— Ровно в восемь. Ровно в восемь.
— Господи Иисусе, помоги мне проснуться. Разбуди меня, мамочка, родная. Пусть чертовы яйца на завтрак. Поджарь мне яишенку, легкую, взбитую с молоком, как всегда, мамочка! Ладно, моя хорошая? Только останови это, останови, пожалуйста…
Рука на плече. Снова запах мота щекочет ноздри, застревает в глотке. Зрачки расширились, одичали. Обернулась поспешно. Вскрикнула — нет, только попыталась вскрикнуть. Звук рассыпался в пыль прямо во рту. В горле запершило. Еле продохнула.
Нищий. Тот самый, первый попрошайка. Развинченные суставы, желтые лохмы. Снова прямо перед ней, вплотную. Скрюченная лапа, птичьи пальцы больно вцепились в плечо. Струпья на щеке — прямо ей в глаза. Надтреснутая издевательская скороговорка:
— Не забудь!
Бродяга скривил рот в усмешке и тяжело навалился на нее.
Она вскрикнула. Вывернулась. Побежала, спотыкаясь, прочь, прочь от него.
— Оставьте меня! — Голос придушен слезами.
Желтоволосый усмехнулся. Зашаркал быстро вдогонку. Остальные, обмякшие каждый на своей скамье, ухмылялись вслед. Продолжали бормотать. Слепые белые глаза.
