Он неохотно натянул свой человеческий панцирь. Остатки вчерашнего хлеба да полупустая фляга с колодезной водой напоминали о том, что ему до конца суждено обретаться среди людей. Их надо стеречься, но притом, как прежде, принимать от них услуги и сосвоей стороны оказывать услуги им, Он вскинул на плечо сумку и шнурками привязал ботинки к поясу, чтобы продлить удовольствие от ходьбы босиком. Обойдя стороной Хейст, который казался язвой на прекрасной коже песка, он зашагал через дюны. С вершины ближайшего холма он обернулся, чтобы полюбоваться морем, «Четыре ветра» по-прежнему стояла у мола, к причалу подошли и другие лодки. Одинокий парус на горизонте казался чистым, как крыло птицы, — быть может, то было суденышко Янса Брёйни.

Почти час он шел, держась в стороне от проторенных дорог, В ложбине между двумя маленькими пригорками, заросшими колючей травой, ему повстречалась группа из шести человек; старик, женщина, двое взрослых мужчин и двое юношей, вооруженных палками. Старик и женщина с трудом брели через рытвины. Все шестеро были одеты, как зажиточные горожане. Видно было, что они предпочитают не привлекать к себе внимания. Однако, когда Зенон обратился к ним, они ответили ему, успокоенные участием, какое выказал им этот учтивый путник, говоривший по-французски. Молодые люди шли из Брюсселя — это были патриоты-католики, намеревавшиеся присоединиться к войскам принца Оранского. Остальные оказались кальвинистами — старик, школьный учитель, бежавший из Турне, направлялся в Англию с двумя сыновьями; женщина, отиравшая ему лоб платком, была его невестка. Долгий путь исчерпал силы бедного старика; он присел на песок, чтобы перевести дух; остальные сгрудились вокруг.

Семья присоединилась к двум молодым брюссельцам в Экло: общая опасность и бегство превратили этих людей, которые в другое время были бы врагами, в сотоварищей. Юноши с восторгом говорили о сеньоре де Ла Марке, который поклялся не брить бороды до тех пор, пока не отомстит за погибших графов; вместе со своими сторонниками он скрывается в лесах и без жалости истребляет всех испанцев, попадающих ему в руки, — вот в каких людях нуждаются теперь Нидерланды. От брюссельских беженцев Зенон узнал также подробности того, как был схвачен господин де Баттенбург с восемнадцатью дворянами его свиты, которых предал лоцман, везший их во Фрисландию, — все девятнадцать пленников были брошены в крепость Вилворде, а потом обезглавлены. Сыновья школьного учителя побледнели при этом рассказе, думая об участи, которая ждет на берегу их самих. Зенон успокоил беглецов — Хейст, судя по всему, место падежное, надо только заплатить дань капитану порта; да и навряд ли людей безвестных станут выдавать, как выдают вельмож. Он спросил, вооружены ли скитальцы из Турне, — оказалось, что вооружены, даже у женщины был при себе нож. Он посоветовал им не разлучаться — вместе им нечего опасаться, что их ограбят во время переправы; однако в трактире и на борту лодки надо держать ухо востро. Хозяин «Четырех ветров» — личность подозрительная, впрочем, двое силачей-брюссельцев сумеют прибрать его к рукам, а уж в Зеландии, похоже, для них не составит труда отыскать отряды повстанцев.

Учитель с трудом поднялся на ноги. В ответ на расспросы Зенон, в свою очередь, объяснил, что он врач и тоже думал переправиться за море. Больше его ни о чем не спросили — дела Зенона их не интересовали. На прощанье он вручил учителю пузырек с каплями, которые могли облегчить его одышку. И простился с ними, осыпаемый изъявлениями благодарности.

Он постоял, глядя, как они бредут в сторону Хейста, и вдруг надумал идти следом. Путешествовать компанией менее рискованно, да и в чужой стране на первых порах можно поддержать друг друга. Он прошел за ними метров сто, потом замедлил шаг, все более отставая от маленькой группы. При одной мысли, что снова придется иметь дело с Мило и Янсом Брёйни, на него навалилась невыносимая усталость. Он остановился и повернул прочь от берега.

Он снова вспомнил синие губы и одышку старика. Учитель, который, не убоясь меча, огня и воды, покинул родной дом, чтобы во всеуслышание заявить о своей вере в то, что большей части смертных предопределены муки ада, был в его глазах достойным образчиком людского безумия; но и без догматического дурмана неугомонное племя двуногих раздирают отвращение и ненависть, которые, как видно, рвутся из самой глубины их естества и когда-нибудь, когда, уже выйдет из моды истреблять друг друга во славу веры, найдут себе другую отдушину. Два брюссельских патриота производили впечатление людей более благоразумных, и, однако, эти юноши, рисковавшие жизнью ради свободы, считали себя верными подданными короля Филиппа; послушать их — можно подумать, что стоит избавиться от герцога, и все пойдет на лад. Однако язвы, от которых страждет мир, коренятся гораздо глубже.

Вскоре он вновь оказался возле Аудебрюгге и на этот раз вошел во двор фермы. Там он увидел ту же самую женщину. Сидя на земле, она рвала траву для крольчат, упрятанных в большую корзину. Возле нее вертелся мальчон­ка в юбочке. Зенон спросил молока и чего-нибудь поесть. Она поднялась, морщась от боли, и сказала, чтобы он сам достал кувшин с молоком, охлаждавшимся в колодце; ее ревматическим рукам трудно было вертеть рукоятку. Пока он управлялся с воротом, она принесла из дома творогу и кусок сладкого пирога. Потом извинилась, что молоко плохое — оно было жидкое и голубоватое.

— Старая-то корова почти иссохла, — пояснила она. — Устала, доиться. Ведешь ее к быку, а она ни в какую. Придется скоро ее зарезать.

Зенон спросил, верно ли, что ферма принадлежит се­мейству Ливров. Во взгляде женщины мелькнуло недоверие.

— А вы уж не ихний ли сборщик будете? Мы за все рассчитались до самого святого Михаила.

Зенон ее успокоил: он просто для собственного удовольствия собирает травы, а теперь возвращается в Брюгге. Как он и предполагал, ферма принадлежала Филиберу Лигру владетельному сеньору Дранутра и Ауденове, важной шишке в Государственном совете Фландрии. У этих богачей прозваний не счесть, сказала добрая женщина.

— Знаю — подтвердил он. — Я сам из этой семьи.

Она посмотрела на него с сомнением. Уж очень небогато одет был путник. Он сказал, что однажды, давным-давно, побывал на этой ферме. Все выглядит почти так, как ему запомнилось, только стало поменьше.

— Коли вы приезжали сюда, верно, и меня видели; вот уж полвека я сиднем сижу на этом месте. Ему вспомнилось, что после трапезы на свежем воздухе остатки еды отдали обитателям фермы, но лиц их память не сохранила. Женщина села возле него на скамью. Гость всколыхнул в ней воспоминания.

— Хозяева в те поры еще наезжали сюда, — продолжала она. — Я дочь бывшего фермера, тут было одиннадцать коров. Осенью господам в Брюгге отправляли, бывало, целую подводу с горшками соленого масла. Теперь-то все по-другому, все в запустение пришло... да и руки у меня с холодной воды ломит...

Сцепив скрюченные руки, она уронила их на колени. Он посоветовал ей каждый день погружать пальцы в горячий песок.

— Чего-чего, а песку здесь хватает, — отозвалась женщина.

Мальчонка все кружился волчком по двору, издавая какие-то нечленораздельные звуки, Похоже, он был слабоумный. Женщина окликнула его, и, едва он засеменил к ней, выражение непередаваемой нежности озарило ее некрасивое лицо. Она заботливо отерла слюну в уголках его губ.

— Вот вся моя отрада, — ласково сказала она. — Мать в поле работает, с нею еще двое сосунков.

Зенон спросил, кто их отец. Им оказался хозяин «Святого Бонифация».

— У «Святого Бонифация» были неприятности, — заметил он тоном человека, осведомленного о местных делах.

— Теперь-то уж все обошлось, — сказала женщина, — он согласился на Мило работать. Без заработка ему никак нельзя, из всех моих сыновей только двое у меня и остались. Я, сударь, двух мужей пережила, — продолжала она. — А детей у меня всего-то было десятеро. Восемь успокоились на кладбище. Убиваешься, убиваешься, и все зазря... Младший в ветреные дни подсобляет мельнику, так что кусок хлеба всегда в доме есть. Да еще ему дозволено подбирать остатки мелева. Земля-то здешняя хлеб плохо родит.