Стоя в одиночестве возле входной двери, Патрик смотрел на барабанщика. Установка была разукрашена гирляндами из матерчатых цветочков. Жан-Рене Жон лупил подряд, что есть силы, по всем инструментам установки Premier, которую Патрик продал ему.

Внезапно на плечо Патрика Карьона легла длинная рука.

Это была Мари-Жозе в темно-голубом платье. Она стала еще выше и еще худее. На ее истаявшем лице жили одни глаза.

Смеясь, она властно увлекла его за собой в центр зала. Они танцевали, прижавшись друг к другу, медленный, так называемый «ковбойский» фокстрот на музыку одной из песен Бадди Холли.

Вдруг он резко отстранился от тела молодой женщины. Он был бледен.

Он смотрел на нее с отвращением.

Мари-Жозе ответила ему таким же презрительным взглядом.

Патрик отвернулся, глядя вокруг. Мари-Жозе снова привлекла его к себе, но тотчас почувствовала, что тело Патрика больше не слушается ритма танца. Он не танцевал — просто ходил рядом. Она отодвинулась и с тихой яростью сказала:

— Я его не любила.

— Врешь, я тебя видел.

Мари-Жозе хлестнула его по лицу. И повторила совсем тихо:

— Я его не любила!

Они стояли посреди зала, мешая танцующим, и те недовольно ворчали. Тогда они направились к буфету, где пили «игристое». Мари-Жозе в своем темно-голубом платье с влажными пятнами пота на груди и под мышками съежилась так, словно застыла от холода.

Она судорожно прижала к груди свою маленькую черную сумочку. И почти простонала:

— Я больше не могу, Пуки. Давай убьем себя!

Она умоляюще тронула его за руку.

Он резко дернулся и оттолкнул ее.

— Хватит болтать ерунду!

Она стояла перед ним, понурившись, ничего не видя вокруг. Ее слепой взгляд был обращен внутрь. Черные волосы были собраны в «конский хвост». Теперь она почти кричала:

— Давай уедем, Пуки! Давай уедем! Уедем в Ливерпуль. Уедем в Нант. Уедем в Париж. Уедем в Нью-Йорк. Уедем…

Но он отрицательно качал головой.

— Патрик, ну сделай же что-нибудь. Мне так плохо! Мне так страшно, Пуки. Вырви меня из этой дыры. Или верни мне жизнь!

И она спросила, почти шепотом:

— Ты меня не любишь, потому что я брюнетка?

Она потеряла всё разом. С Уилбером потеряла Америку. С Патриком потеряла любовь, или детскую дружбу, или брак. С экзаменом на бакалавра, который не стала сдавать, потеряла будущее. Потеряла заморские машины, пищу, одежду, колючую проволоку базы, мусорные баки, мечты… Он пожал плечами.

Мари-Жозе вскинула голову. Ее щеки окрасил гневный румянец. Она громко сказала:

— Он трахался лучше, чем ты!

Патрика передернуло. Он отвернулся и пошел прочь. Но Мари-Жозе шла за ним следом. Шла и бормотала на ходу:

— Все потеряло смысл. Все лишено смысла. Ты меня больше не любишь. Уилл стал трупом. У меня ничего не осталось.

— Послушай, это неправда. Ты…

— Ничего не осталось! Да и ты сам — тоже труп. Ты похож на РХ.Его разберут и увезут. Увезут далеко. В Германию. В Голландию… Я больше не могу жить в этой тоске. Нужно уехать, Пуки…

Вдруг она обхватила ладонями его лицо. Она плакала. Она быстро сказала:

— Молчи! Молчи! Не ищи оправданий. Я все знаю. Я все поняла. Я ведь изучила тебя всего. Я стала тобой больше, чем ты сам. Я видела, как в тебе зарождались первые чувства. Я чуяла твои первые страхи и всегда старалась облегчить их, снять гнет с твоей души. А ты меня больше не любишь. Ты просто не любишь меня. Вот и все.

Она смотрела на него сквозь пелену крупных слез, катившихся из глаз. Ее взгляд застыл на нем. Что-то в ней еще упорствовало, сопротивляясь. Она жалобно простонала:

— Если ты уйдешь, это будет так, словно мама опять бросила меня.

Но Патрик с нетерпеливым возгласом вырвался из ее рук.

— Если ты меня еще хоть немножко любишь, — продолжала она, — если у тебя остались ко мне хотя бы крохи доверия и дружбы, как в детстве, постарайся не видеться со мной. И если мы случайно встретимся на Церковной площади или на улице, сверни за угол, чтобы я тебя не заметила. Не заставляй меня страдать.

Патрик с минуту удивленно молчал. Потом ответил:

— О’кей.

В четверг 16 июля 1959 года, подойдя к мужскому лицею, он увидел на двери списки сдавших устный экзамен на бакалавра за 1958–59 годы. Месяц назад он весь обложился крошечными розовыми листочками-шпаргалками, и они сослужили ему добрую службу. Карьон был в списке. Внезапно его охватило ликование.

Он вышел из толпы подростков, которые отыскивали свои имена, испуская горестные вопли или ликующие крики.

На обочине шоссе он увидел свой велосипед «пежо». Рядом стояла родительская «Жюва-4» поносного цвета. За спиной раздался голос отца.

— Ну что, сдал? — боязливо спросил доктор Карьон.

Патрик обернулся и грубо ответил: еще бы!

Счастливый доктор хотел было заключить сына в объятия, но тот резко отстранился, сел на велосипед и уехал.

14 сентября 1958 года генерал де Голль направил президенту Эйзенхауэру меморандум. 11 марта 1959 года генерал де Голль вывел средиземноморский флот из-под командования союзников. В июне 1959 года началась эвакуация баз НАТО. В течение третьей недели июля 1959 года американские военные покинули Мен.

Никогда в жизни он больше не занимался музыкой.

Отца он увидел только один раз, когда собирал свой чемодан. Они обменялись ничего не значащими словами. Его мать не пожелала присутствовать при его отъезде. Нет никаких отъездов. Нет никаких путешествий. Нет и возвращений. Нет никаких встреч, потому что никогда не бывает отъездов. Не бывает отъездов, потому что человеку нечего покидать.

Одна только смерть вырывает нашу жизнь у нее самой. Невозможно забыть свои первые страхи. Лишь умирая, можно избавиться от тоски, от плотских желаний, от радости. Что это за детство, если память о нем тает быстрее, чем дымок сигареты LMнад засохшей тиной берегов Луары? Разве ты помнишь себя маленьким? Разве помнишь свой лобок без волос? Помнишь, как тебе не хватало слов? Как ты боялся паука? Или громадных гусей, на голову выше тебя самого? Он больше не виделся с ней. Она истомилась от горя. Встречая ее на улице, он сворачивал за угол. Ее щеки высохли. Глаза запали, но их взгляд еще ярче сверкал на худом лице. Она бродила по улицам, по площади, по мосту, растрепанная, неприбранная, в старом куцем черном платьишке с рукавами фонариком, не скрывавшем ее острых коленей. У нее был вид загнанной клячи. Она больше не разговаривала. И если он обращался к ней, встретив в булочной или в кафе, она пожимала плечами и пресекала любые объяснения, словно ей все стало безразлично.

Стояла теплая мягкая погода. В воздухе дрожало утреннее марево. Все мерцало и переливалось. Была пятница 17 июля. Он сощурил глаза.

По другую сторону моста он увидел в теплой дымке Мари-Жозе, которая глядела на него.

Всего больнее видеть покинутого человека, когда он еще дорог. Всего страшнее сознавать, что ты причина его несчастья. Всего горше знать, что ты это переживешь.

Она ждала. Было утро. Вероятно, она давно уже стояла и ждала. Он колебался.

Они долго смотрели друг на друга.

Потом она нерешительно подняла руку.

Патрик замер, точно парализованный. И вдруг решился. Он бросился к ней через мост, подбежал и так резко обнял, что она едва не упала.

Она ощутила его запах. Вспомнила запах его шеи. Запах Патрика был каким-то братским, и это ее потрясло. Ей захотелось прильнуть лицом к шее того, кого она так любила. Вместо этого она потянулась к его губам. Но Патрик лишь коснулся сухими губами ее рта, поцелуя не вышло. Она резко отстранилась.

Они пошли к своей скамье. Уселись на старый, одетый мхом камень. И заговорили. У их ног лениво текла вода.

— В чем же все-таки цель? — спросил он.

— Уйти из этого мира, — ответила она. — А у тебя?

— Разорвать все путы.

— Тогда идем со мной.