Мария любила свою полноту. У португальских женщин ее социального уровня полнота считалась достоинством. Ну а когда она смеялась, – рассмешить ее было очень легко – то чувствовала, как колышутся все складки ее тела, и ее удовольствие от этого безмерно усиливалось.

Нечто похожее произошло с ней и тогда, когда Мария из окна своей кухни увидела Антуана и Жозе, которые приближались к дому по крутой улочке, обрамленной старыми стенами. Их дружба все время удивляла и радовала Марию.

«Человек, так много повидавший на свете, а не зазнается, дружит с моим сыном», – мысленно говорила себе Мария, тихо смеясь в тишине всем своим телом, начиная от двойного подбородка и заканчивая толстыми ляжками.

На ужин была рыба из Тежу, фаршированный перец и огромный пирог с медом и миндалем. Вино, крепкое и немного сладкое, пил один Антуан.

За едой говорили мало. Все были голодны. Но когда на столе появился кофе, Мария и Жозе разговорились. Они виделись только вечером.

Антуан курил и, не подавая виду, внимательно следил за их разговором.

Он понимал много отдельных слов, а иногда целые фразы. Его не интересовало то, что могли сказать Мария и ее сын, но он любил изучать языки тех стран, куда попадал.

Когда Мария обращалась к Антуану, то частично она говорила на португальском, частично на английском, сохранившемся у нее с тех пор, когда она общалась со служащим «Фрут Лайн». Чтобы объяснить наиболее трудные вещи, она обращалась за помощью к Жозе.

– У тебя, кажется, сегодня был удачный день, Тонио, – сказала Мария.

– Я получил один фунт, доехав от порта до Авениды, – сказал Антуан.

– Целый фунт! Столько эскудо! Святая Мария! – воскликнула Мария.

Она соединила свои пухлые ладони.

– Тронутая наверняка, – сказал Антуан.

– Почему же тронутая?

Мария рассмеялась, и ее глаза стали совсем маленькими и светящимися, а от доброты у нее на заплывшем лице возникло что-то вроде сияния.

– Почему же тронутая? – повторила Мария. – Она хотела сделать тебе приятное, вот и все. С твоим грустным лицом… это естественно…

Антуан не ответил.

– Иностранка? – спросила Мария. – Англичанка?

– Скорее всего, – ответил Антуан.

Он вспомнил Лондон и сжал зубы.

– Тогда, может быть, она загадала желание, чтобы новая земля принесла ей удачу, – сказала Мария.

Она снова соединила ладони, но на этот раз сильнее, и многочисленные складки, словно какие-нибудь браслеты, окружили ее запястья.

– Святая Мария! – воскликнула она. – Если бы мне пришлось уехать так далеко, я бы просто померла от страха и одиночества.

– А я нет, – сказал Жозе, – я нет, и как только я смогу…

– Ну ты-то, конечно… ты и родился-то, можно сказать, в дороге, весь в отца, – сказала Мария.

Она покачала головой, и в этом ее жесте смешались гордость и нежность. Антуан вдруг спросил у нее:

– А скажи мне, у тебя никогда не возникало желания сделать плохо твоему мужчине, когда он тебя бросил, тебя и ребенка? Плохо, так чтобы он умер, убить его?

– Святая Мария! Откуда у тебя такие мысли, Тонио? У этого мужчины нет вины передо мной. Мы не были женаты. Он мне дал дом и моего Янки.

Мария рассмеялась, и все ее жирное тело заволновалось вокруг нее. У нее было выражение бесконечной нежности.

– Я часто была с ним счастлива. Разве я посмела бы просить у неба чего-то еще? – спросила Мария.

Она собрала крошки пирога и положила их себе в рот. Потом она выпила большой стакан воды. И сказала еще:

– Но ведь, Тонио, это ж надо быть худшим из людей, чтобы хотеть смерти тому, кого ты любила, как же можно? Это устроить себе ад прямо на земле.

Мария вздрогнула и быстро перекрестилась.

– А я, я думаю, да, я думаю, что живые дряни должны подыхать как дряни, – сказал Антуан, глядя вниз.

Он почувствовал вдруг маленькие коготки, впившиеся в его запястье. Голос Жозе, надтреснутый и свистящий, шептал:

– Это ты о моем отце так говоришь?

Антуан поднял голову и увидел, что ребенок держал в свободной руке длинный рыбацкий нож, который он взял со стола.

Антуан инстинктивным движением схватил его за запястье, крутанул, выхватил нож и проворчал:

– Никогда не играй с этим, глупая твоя голова.

После чего он внимательно посмотрел на исказившееся, полное ненависти лицо Жозе.

«У него есть чувство чести, хороший парень», – подумалось Антуану.

– Речь идет не о твоем отце, глупая твоя голова. Я вспомнил людей, с которыми познакомился в путешествии.

У Жозе были исключительно подвижные черты лица. И выражение гнева и страдания уже уступило на его лице место выражению пылкого любопытства.

– Кого? Где? – спросил он. – В Нью-Йорке? На Антильских островах? На корабле? Расскажи.

Антуан чувствовал себя виноватым. Он рассказал несколько историй. Жозе их часто слышал, но слушал их так, как если бы они были все новые.

– Ты скоро, Янки, будешь знать мою жизнь лучше, чем я, – сказал наконец Антуан.

Он погладил мальчика по затылку. А тот размышлял, приставляя один кусочек жизни Антуана к другому.

– Но одну вещь я все-таки не знаю, – сказал задумчиво Жозе, – я не знаю, что ты делал сразу после войны.

Антуан ничего не ответил. Он употребил всю свою волю на то, чтобы не сомкнуть свои длинные и жесткие пальцы вокруг хрупкой шеи. Он резко убрал руку и встал.

– Пойдем погуляем вместе? – спросил Жозе. – Да, погуляем?

– Я хочу, чтобы все оставили меня в покое, – сказал Антуан.

Мария, напевая, убирала со стола. Зачем пытаться понять мужчин?

Когда наступал вечер, Антуан из всех кафе, где можно было услышать душераздирающий стон португальских народных песен «фадо», предпочитал один подвальчик, расположенный в окрестностях торгового порта. Там стоял густой дым, водка из сахарного тростника была без примесей, гитары играли превосходно. И был там один больной чахоткой певец, который, казалось, в своих песнях заранее оплакивал собственную смерть.

Антуан заставил его работать изо всех сил. Потом он дал ему купюру Английского банка, которую получил днем.

Как только Кэтлин Динвер оказалась в своем номере, она легла и заснула.

Переезд был изнурительным: неспокойное море, вынужденная теснота да еще эта ненавязчивая, но оттого еще более обременительная забота о ее персоне.

Когда она проснулась, то сначала просто не поняла, где находится. Однако смена обстановки, вместо того чтобы испугать ее, впервые за много недель внесла в ее состояние какое-то ощущение покоя.

Не надо было больше следить за выражением собственного лица, за модуляцией собственного голоса… Ускользнуть от любопытства, от жалости… Принадлежать только себе и своим мыслям, какими бы они ни были… И развеивать их среди стен, исторических памятников, пейзажей и незнакомых людей.

Принимая ванну, Кэтлин подумала, что вот сейчас она смывает все, что с ней произошло до этого момента. Она вышла из воды с таким ощущением, словно там, на дне ванны, и в самом деле осталась какая-то смола.

Она оделась почти как придется, совершенно не заботясь о том, какое она произведет впечатление. Но тело ее было так хорошо сложено и все его движения отличались такой простотой, что любая одежда обретала на ней какую-то грациозность. Нечто подобное можно было сказать и о ее лице, если бы не слишком интенсивный, почти лихорадочный блеск в зеленых глазах. Впрочем, это только усиливало их очарование.

– Сейчас не слишком позднее время для ужина? – не без робости спросила Кэтлин у горничной.

Она ничего не знала о Португалии, как, кстати, и ни о какой другой стране, кроме той, откуда она приехала.

– В десять часов, мадам! Но здесь сейчас только начинают, – ответила горничная.

Ответ показался Кэтлин чудесным. Она входила в некий совсем новый порядок, где не было никаких оков.

Ресторан был выполнен в помпезном стиле начала этого века: колонны, пилястры, огибавший весь потолок орнамент, зеленые растения и тяжелые люстры. В глубине огромного, отделанного под мрамор бельэтажа играл оркестр. Кэтлин выбрала стол рядом с колонной. Она испытывала какое-то странное, почти детское чувство неловкости, сравнимое по своему очарованию с тем чувством, которое она испытывала во времена, когда она была юной девушкой, только-только начинавшей бывать на людях. Чувство неловкости, которое имело в своей основе удивление и свежесть восприятия.