Вот и вечер подкрался незаметно. За столами уже немало хмелем сморенных. Пора! Всеволод Юрьевич подает знак, и тысяцкий, встав из-за стола, громко выкрикивает:

– А не пора ли молодым в ложницу?

– Пора! Давно пора! – кричат гости в ответ.

Дружка, Кузьма Ратьшич, выйдя на свободное от столов место, поясно кланяется князю витебскому, потом княгине.

– Великий князь Всеволод Юрьевич челом бьет, чтобы пожаловали к нему завтра пировать.

Затем приглашает он на пир князей и бояр званых, княгинь и боярынь, да всех по имени, с великим уважением и почетом. После чего с важным видом Кузьма Ратьшич подходит к столу, за которым сидят молодые, и забирает стоящее перед ними блюдо с горбушкой хлеба и сыром. Завернув все это в скатерть, передает слуге и велит узелок нести в ложницу. Между тем князь витебский Василька Брятиславович выводит дочь свою из-за стола и, передавая ее руку великому князю, говорит:

– Судьбами божьими дочь моя приняла венец с тобой, князь Всеволод Юрьевич, и тебе бы жаловать ее и любить в законном браке, как жили отцы и отцы отцов наших.

С благодарностью и уважением целует великий князь своего тестя в плечо и принимает от него руку своей молодой жены. Осыпаемые зерном и хмелем, молодые направляются в ложницу. Вместе с ними важно выступают старшая сваха, тысяцкий, постельничий да боярыни, коим надлежит раздевать молодую княгиню ко сну.

Вот и спальня. Горят свечи, мерцает лампадка под образами. Всеволод Юрьевич обводит взглядом ложницу: все ли на месте, по чину ли приготовлено свадебное ложе?

Любаше же все вновь. Постель какая-то странная: на стоящих стоймя снопах ржи, накрытых ковром, перина; поверх нее расстелены одеяла; по углам на торчащих прутьях висит по паре соболей и по калачику крупчатому; в стороне – поставец, а на нем множество кружек с различным питьем, с медом и квасом, да ковш один и чарка серебряная одна; в дальнем углу еще одно ложе, в ближнем – кумган[44] с водой, два таза, лохань, полотенца, халаты…

Молодые присели на ложе.

Далее, согласно свадебному чину, тесть должен был снять покрывало с дочери, а боярыни, уведя княгиню за занавесочку, раздеть ее, но Всеволод Юрьевич, грозно поведя бровью, приказал:

– Все выйдите за дверь! Я сам раздену, – и, остановив последним покидавшего спальню тысяцкого, распорядился: – До утра в ложницу не входить!

– А как же кормление? Вскорости вас должны прийти кормить. Обидится княгиня витебская, что лишил ты ее этой чести.

– Я же сказал: до утра в ложницу не входить, – медленно выговаривая слова, повторил князь.

Тысяцкий недоуменно пожал плечами:

– Воля твоя, великий князь. Дай Господь вам в добром здравии опочивать. – И, поклонившись поясно, вышел из спальни, тихонько прикрыв двери.

Десять дней длились свадебные торжества, и все это время Дубрава избегала встреч с Юрием. На следующий день после венчания великого князя и Любови она впервые почувствовала недомогание и тошноту. От вида яств на пиру ее мутило, обилие запахов вызывало боли в животе, от которых спасал только рассол. Угас румянец на щеках, а под глазами пролегла синева.

– Что с тобой, доченька? Уж не захворала ли? – встревожился Федор Афанасьевич. Но девушка поспешила его успокоить:

– Я здорова. Видимо, на пиру съела чего-нибудь недоброго.

Но тошнота не проходила, и Федор Афанасьевич догадался: не убереглась!

«Э-эх, доченька, доченька! Дубравушка! Чуяло мое сердце, что хождения княжича в дом добром не закончатся. Что-то теперь будет?!»

После свадебного пира собирался Федор Афанасьевич по торговым делам в Ростов, решил и Дубраву с собой взять. Вот только сказать ей об этом все никак не мог решиться. А тут случай привел. Великий князь, проводив гостей и одарив каждого подарком, решил и сыновей не обойти вниманием: Юрию он отдал Суздаль в удел, а Ярославу – Юрьев. Когда же Юрий пришел проститься, Дубрава только что оправилась от очередного приступа тошноты. Она уже знала, что ее ждет, была в растерянности и страшном замешательстве: неприкрытый венцом грех, от людей стыд-то какой! Юрий же, застав Дубраву бледной, тихой, поникшей, поначалу забеспокоился, но, не получив ответа ни на один вопрос, которыми он засыпал девушку, в раздражении воскликнул:

– Да что с тобой? Может, порчу на тебя навели? Или на пиру кто приглянулся? Вон сколь молодцов сидело в застолье!

Девушка дрогнула губами и чуть слышно проронила:

– Никто мне не люб, кроме тебя. Ты – солнышко мое в окошке, радость моя. Не серчай на свою ладу. Занедужила я, да недуг тот скоро минет. Как я ноне слышала от дворовых, тебе в Суздаль путь. Не тревожься, поезжай.

Юрий опустился перед девушкой на колени, заглянул в ее глаза.

– Руки твои холодны, а глаза печальны. Может, кто обидел тебя?

Дубрава покачала головой.

– Не таким мне виделось прощание наше. Надеюсь, что встреча будет иной.

Юрий встал с колен, склонившись, поцеловал девушку в лоб и стремительно вышел из светелки. А Дубрава, упав на ложе, залилась слезами, завыла по-бабьи, в голос, с причитаниями.

Когда же ближе к вечеру в спаленку вошел Федор Афанасьевич, встретила она его просветленным взором, тихая, смиренная.

– Проводила княжича в путь-дороженьку? – присаживаясь рядом с девушкой, спросил Федор Афанасьевич.

Дубрава только вздохнула в ответ.

– Не сказала, поди, что дитятко под сердцем носишь?

Девушка покачала головой, а потом вдруг, опомнившись, испуганно вскрикнула:

– О Боже! Да откуда ты прознал, батюшка, про беду мою? Никому о том не говорила!

Федор Афанасьевич обнял девушку за плечи:

– Птаха ты моя милая. Певунья! Да разве можно такое сокрыть? Ты не тревожься, тайны я твоей не выдам. А что Юрию не открылась, то верно сделала. Великий князь строг и не позволит сыну своевольничать. Жену ему выберет сам. Уже похвалялся Всеволод Юрьевич на пиру, что присмотрел невест для сыновей своих: и для Юрия, и для Ярослава, и для Святослава. Так что свадьбы не за горами. А тебе нечего душу рвать да печалиться. Жизнь – она долгая, и все в ней еще будет.

После длительного молчания он продолжил:

– Я вот что, Дубравушка, надумал: поедем-ко мы тоже из Володимир-града. Зачем людей смущать домыслами да пересудами. Мне в Ростов надобно, и ты поезжай со мной. Под Ростовом есть деревенька малая – Ярцево, там у меня вдовушка знакомая, Дарья. Женщина она добрая, хозяйственная. Тебе с ней будет хорошо. А дите появится, тогда и думать будем, что делать дальше.

Дубрава благодарно припала к широкой груди Федора Афанасьевича и уже в который раз за этот день залилась слезами, а он поглаживал ладонью ее вздрагивающие плечики, успокаивал, приговаривая:

– Бог даст, все образуется. Все будет хорошо…

Страсть, вспыхнувшая в пятидесятишестилетнем князе к молодому здоровому телу, к наивной, неискушенной душе, быстро сожгла жизненные силы, подточенные недугом, притупила плотские желания. Всего два месяца прошло со дня свадьбы, а великий князь уже не спешит в спальню к молодой жене, ждущей его ласк и любовных утех. Понимая свою вину перед княгиней, Всеволод Юрьевич задарил ее одеждами и мехами, тканями заморскими и украшениями, но Любаше они не доставляли радости. Еще не познав в полной мере всей полноты чувств, прелести супружеской жизни, но уже решившая, что будет любить этого большого, мудрого и доброго человека, она винила себя в том, что князь избегает супружеского ложа.

«Зачем он женился на мне? Разве я не хороша?» – терзалась она мыслями, и все чаще, не дождавшись «занятого делами» князя, Любаша засыпала в одиночестве.

А когда до Владимира докатилась весть, что Кир Михаил и князь Изяслав Глебовичи опять разоряют порубежные городки и деревеньки земли владимирской, Всеволод Юрьевич даже обрадовался: впереди поход, а значит, не будут его терзать глаза васильковые ожиданием, невысказанным вопросом.