Менее всех чувствовал его отсутствие Руднев; он был занят и князем и Любашей. Князь уже поправлялся и гулял; старая княгиня сама водила его под руку и каталась с ним в коляске. Руднева она до такой степени полюбила за это время, что не иначе звала его, как «мой второй сын», «мой блондин» — в контраст князю, который был «мой брюнет». Руднева, который от души жалел княгиню, но не мог никак заставить себя любить ее, иногда это мучило и на сентиментальные слова старухи отвечал молчанием.
Однажды князь поехал с матерью прокатиться к своему «chalet»; осторожно и с роздыхами вошли они на горку и сели под дубками на скамье.
— Доктор говорит, — начал князь, — что мне надо ехать в Ниццу, матушка... пережить эту зиму в тепле. Не продать ли мне этот дом, и со всем местом — с лесом и службами... Не купят ли Лихачевы, — они все хвалят... Мать помолчала.
— Что ж, мой голубчик, — сказала она, подумавши, — если доктор говорит, надо ехать... Только дом...
И, не кончив слов своих, она заплакала.
— Так я без тебя и умру... — сказала она наконец.
— Вы, матушка, молоды еще, не стары. Посмотрите на Авдотью Андревну!.. Увидимся! — отвечал дрожащим голосом сын...
— Ничего, ничего, — прошептала княгиня, — это нервы!
Она продолжала плакать, а князь не старался ее утешать пустыми фразами.
Они осмотрели дом, полюбовались на кабинет; развернули дорогие обои с прекрасными изображениями лесов и охоты, которыми он хотел отделать угловую, и сели опять в коляску.
— Зачем ты взял с собою эти обои? — спросила мать.
— Хочу Рудневу подарить. На что они нам? Некому ведь здесь будет жить...
— А! Рудневу... Ну, хорошо. Я бы не только обои, я бы себя ему, кажется, теперь подарила... Поверишь ли, Alexandre, я вся дрожу, когда он входит!..
— Знаете ли что, матушка... Знаете, что бы я вам посоветывал насчет Руднева?
— Что же, Alexandre? говори, голубчик...
— Да! знаете что... Я ведь, вы знаете... теперь я не думаю о том, что было... Мне нужен покой... Я уеду... Вы бы с Авдотьей Андревной поговорили...
— Насчет чего?
— Насчет денег.
— Насчет каких денег?
— Ну, да как же вы не догадаетесь!.. Конечно, я еду; мне, может быть, и больно было... Да ведь кто же знал.
— А! насчет этой негодницы! Подлая девчонка! Пожалуйста, не говори ты об ней... У меня вся внутренность перевертывается. Я бы ее в угол затолкала да била бы головой об стену... И что в ней находят! Кормилица, ражая русская девка, по-фрацузски двух слов связать не умеет!..
— Не сердитесь, maman, — сказал князь, цалуя ее руку. — Тем лучше, что это так вышло... Мне она самому так опротивела через все эти страдания, что я вам пересказать не могу. И Бог с ней... А Руднева мы можем сделать счастливым... Полина говорит, что Авдотья Андревна даст приданое за ней если вы попросите...
— А какое мне дело в это мешаться! — отвечала княгиня сердито. — Что я им за сваха! Que tous ces diables et diablesses crиvent, je m'en soucie fort peu!
Осторожный князь не продолжал в этот раз разговора, боясь рассердить мать и еще более опасаясь расстроить себя. — Но возобновлял потом внушения не раз, и такая любящая мать не могла не уступить.
— А что ты думаешь, chиre amie, о Рудневе? — спросила княгиня Авдотью Андреевну.
— Милый и солидный молодой человек! — отвечала с тонкостью Авдотья Андреевна, — Отчего ты, chиre amie, не отдаешь за него твою внучку? (Княгиня после поединка сына с Милькеевым никогда не называла ее Любашей.) — Да разве он сватался за нее? — с притворным удивлением спросила Авдотья Андреевна.
— Говорят все, что они влюблены друг в друга! Ты разве этого не знаешь? Твой юродивый при всех это объявил.
— Ну, что же значит, ma chиre, его слово! Кто его слушает! Ведь князю теперь гораздо лучше...
— Кому это, сыну моему? — вспыхнув, спросила княгиня. — Сын мой едет в Ниццу, и я с ним поеду, может быть; мы даже chalet свой продаем... После этой несчастной истории нам здесь слишком тяжело... Вернемся, когда все позабудем немного... К тому же, сыну моему, согласитесь, не к лицу быть несчастным искателем невест!
— Дружок-княгиня, за что же ты рассердилась? — сказала ласково Авдотья Андреевна, — ты меня не поняла; я говорю: если князю Александру Васильичу лучше, так что он может уже ехать за границу, так тебе бояться нечего старой истории...
— Какой это старой истории?..
— Дружок-княгиня, пожалуйста, не сердись: Александр Васильич влюблен был в Любу, Люба тоже. Не поверю я, чтобы она могла предпочесть Руднева Александру Васильичу. Но я понимаю, княгиня-голубчик, как тебе было бы больно, если бы это опять все возобновилось. Люба тебе опротивела... после этого... Я понимаю это. Так о чем же ты хлопочешь за Руднева?
— Авдотья Андревна, Авдотья Андревна! Отчего ты меня такой интриганткой и эгоисткой считаешь, что я только для себя и хлопотать буду, — чтобы всякий соблазн от сына отдалить... Я знаю, что Руднев твою внучку любит, и она его. Пошли за ней, спроси у нее...
— Не забудь, княгиня, что он не дворянин...
— Ну, что говорить о дворянстве, когда у нас главное отнимают... Чем я теперь от своей вольноотпущенной мещанки отличаюсь?.. Пообразованнее немного? Да и земля-то у старого Руднева вся на имя племянника переведется, как только отпустят на волю этих зверей — мужиков...
— Я подумаю, — сказала Авдотья Андреевна.
К вечеру все было кончено. Авдотья Андреевна давно уже думала о Рудневе и очень хорошо видела, что все: Полина, Максим Петрович, Платон Михайлович, сама Любаша и даже Сережа желали этого брака; Анна Михайловна ничего не имела против него. Авдотья Андреевна все еще ждала, что князь поправится и опять посватается, а Любаша образумится и уступит с радостью. К тому же Любаша так часто плакала вначале о князе, так беспокоилась об его здоровье, что легко было всякому понадеяться.
Но Любаша плакала от одной жалости и муки, что она причиною всему; а изменить Рудневу не подумала ни на миг.
Авдотья Андреевна вошла вдруг в столовую во время чая и сказала: — Ну-с, господа! Честь имею объявить, что я за Любовь Максимовной даю семь тысяч приданого. Максим Петрович, что ты на это скажешь?
— Я, матушка, что скажу?
— Да, ты что скажешь...
— А что я вам скажу? Умнеете вы день ото дня к старости — вот что я вам скажу...
— Седой дуралей! — весело сказала старуха... — Ашенька, дай ему подзатыльника...
Анна Михайловна, разумеется, не осмелилась пошутить с братом, а Максим Петрович встал и пошел в свою комнату.
— Сергей! — закричал он, уходя, — принеси чернил свежих; у меня яко кладезь в пустыне!
— Благодари, Любаша, княгиню, что твое желание исполнилось, — сказала старуха.
Любаша хотела подойти к руке княгини, но оскорбленная мать отодвинулась от нее и, сценически отстраняя ее рукой, сказала: — Об одном прошу, Любовь Максимовна, не прикасайтесь, не прикасайтесь ко мне... И не думайте, что я для вас что-нибудь захочу сделать... Я, конечно, сделала это для Василия Владим1рыча, которого вы не стоите... Прочь, прочь, ради Бога! вы все в крови... Бесстыдница!..
Княгиня побагровела и велела, задыхаясь, подать свой экипаж. Авдотья Андреевна не уговаривала ее остаться, зная, что вспышка эта сама собой утихнет дорогой, и княгиня будет ей опять друг. Трудно и было им удаляться друг от друга: только друг с другом и с Анной Михайловной чувствовали они себя дома между всем этим новым и чужим народом.
На следующее утро Руднев получил от Максима Петровича записку: «Радуйся и веселися, угодниче дамский Василье! Радуйся бессеребрениче! Любовь твоя увенчана, и моя Лю — бовьс тобой скоро будет обвенчана. Дамы устроили все! Дамы, как ты знаешь, цветы, и требуют ухода; ты им потрафил еси; сыночек мой будущий и прошедший мой докторище!
Старичку Рудневу чемодановский старичище шлет низкий поклон».
Свадьба была отложена до июля, когда князь с матерью уедет в Ниццу. Прощаясь с Рудневым, Самбикин развернул перед ним полосу обоев с кабаньей травлей и предложил оклеить ими столовую в новом доме, который уже строился в Деревягине.
