— Прочь отсюда, прочь, прочь, — нервничал старик.
— Я не часто прихожу сюда, но вот теперь я здесь. Пришел посмотреть на собственную могилу, — объяснил я.
— Чью могилу? Сегодня праздник…
— Собственную могилу…
— Чью-чью? Ну да это не имеет значения…
Я указал в направлении моря, на еще не занятую сторону кладбища.
— Уходи, сумасшедший, не то я доложу общине… позвоню в полицию…
— Звони, — сказал я, засовывая руки в карманы.
Что-то ворча себе под нос, сторож опустил грабли. Я отправился в северный конец кладбища. Прошел мимо могилы моего деда Бени. Он запретил приносить на могилу цветы — всем, кроме меня и моего двоюродного брата Авива. Он терпеть не мог цветов. Тем не менее на его могиле стояла чаша с пучком увядших маков, которой я не ставил. Авива же, неизвестно почему, проживал в Панаме. Я решил было спросить у сторожа, откуда появились цветы на могиле Бени, кто их принес, но тут же сообразил, что старику было просто не поспеть охранять каждую могилу в отдельности. Зато он мог убрать увядшие цветы.
У северной стены кладбища росли кусты малины. Они принадлежали торговцу мясом Вейсбергеру. Он приходился мне каким-то дальним родственником, и когда-то мать притащила меня на его похороны. Ей это казалось очень важным, и я не хотел огорчать ее отказом, тем более что она была не из тех женщин, что любят ходить по похоронам. Она пыталась убедить и меня в том, что Вейсбергер заслужил, чтобы его проводили в последний путь, ибо он был безупречен как человек и как коммерсант. Иногда он даже дарил почти свежее мясо дому престарелых. Я заметил, что дом престарелых был основан лишь после смерти Вейсбергера, но мать ответила, что это не его вина.
Так вот и пришлось мне томиться на похоронах, Вейсбергер покоился в закрытом гробу. У гроба стоял красивый юноша, держа большое знамя еврейского спортивного общества. Он вопрошающе глядел поверх голов скорбящих родственников, а быть может, ожидал кого-то. Раввин рассеянно произнес речь в память усопшего. После раввина к гробу подступил румяный мужчина с крепкой шеей и полминуты тупо глядел на гроб. Затем достал лист бумаги и начал говорить. Его слова запали мне в память:
— Стоя здесь, у праха усопшего Абрама Эбенхарда Вейсбергера, мы возвращаемся мыслями на пятьдесят семь лет назад. — Оратор сделал небольшую паузу. Но никто ему не возразил. — Именно тогда было основано еврейское городское спортивное общество «Синайские пантеры». Одним из последних остающихся в живых основателей является… являлся присутствующий здесь… сейчас… усопший торговец мясом Абрам… Эбенхард… Вейсбергер. Не скупясь на пожертвования, он всю свою жизнь посвятил поощрению деятельности «Пантер» и сам активно участвовал во многих спортивных мероприятиях. Кто из нас не помнит его долговязую фигуру на футбольном поле, как он в подпоясанной сине-белой рубахе добывал славу и никогда не забывал криками пришпорить своих товарищей на пути к победе или почетному поражению. Бессчетны общества и ассоциации, в учреждении которых он участвовал и которые он поддерживал советами и денежными средствами. Его постоянно оптимистический настрой… — Тут голос оратора дрогнул. Он сделал усилие над собой и одержал верх. — Можно ли забыть… Да… Бессчетны клубы и благотворительные фонды, в основании которых наш вышеупомянутый усопший, безусловно, еще ХОТЕЛ бы принять участие и непременно принял бы, если бы Всевышний безвременно не вырвал его из наших рядов… в их числе «Фонд субсидий бесприданницам», в правлении которого мы наверняка смогли бы увидеть нашего дорогого покойника. Наша община и клуб не без основания гордятся нашим бывшим… нашим в прошлом столь активным членом, и мы всем сердцем надеемся, стоя здесь… у этого гроба, что огромный вклад торговца мясом Вейсбергера станет путеводной звездой для всех нас, еще остающихся в живых. Приспустим наш флаг в память усопшего!
Так говорил румяный мужчина, и статный юноша-спортсмен выполнил указание, по-прежнему глядя поверх наших голов в ожидании кого-то неведомого.
Было почти темно, и надо было смотреть под ноги, чтобы не натыкаться на могильные холмы, такие узкие были промежутки между могилами. Я остановился, чтобы зажечь сигару, перед надгробным памятником из красного гранита, покосившимся вправо, словно земля под ним осела. В свете спички обозначились высеченные на его боку две обращенные вверх ладони. Безымянный палец и мизинец были не такие, как остальные. Фамилия покойного была Грабовиц, он был бухгалтером и принадлежал к роду когенов, то есть священников, ладони были приметой рода. Бухгалтер-священник Грабовиц был плешив чуть ли не с самого дня рождения. Незадолго до смерти его сделали главным бухгалтером, священника же из него не получилось. Тем не менее он был коген, принадлежал к тем, кому положена особая честь на субботнем богослужении в синагоге, их зовут молиться перед ковчегом. Когда двери ковчега открывают, когены накрывают головы талесом, чтобы священный свет божественных книг не ослепил их, начинают раскачиваться и причитать: да-да-даййяййяй-да-да-даййяййяй… Ребенком я удивлялся, отчего они плачут, и мне говорили, что они плачут оттого, что у евреев нет родины и живут они, рассеянные по всему миру. Потом было основано Государство Израиль, но когены и поныне все еще плачут перед ковчегом. Мне объяснили, что когены огорчены тем, что соседи Израиля не жалуют родину евреев.
На могиле моего отца росла зеленая сорная трава. Могила была неухоженна, но я был рад этой траве. Сел на могилу и достал из кармана бутылку вина. Раскупорил ее и начал пить. Думал: не диво ли, что отец лежит здесь под землей, погребенный, хотя погребению он всегда предпочитал кремацию. Полагаю, это оттого, что столько евреев были сожжены заживо. У всякого своя причина. Когда отец умер, был март, стояли трескучие морозы, земля была закована в лед. Рабочим было трудно копать могилу. Они мерзли, потели, ругались и долбили землю всю ночь, но, казалось, могила не могла быть отрыта в срок. Уже собирались отложить похороны. Но тут кто-то догадался купить рабочим вина. Разбудили знакомого еврея, контрабандиста и спекулянта, и купили по бутылке на человека. И могила раскрылась, словно по волшебству.
На похоронах отца раввин произнес самую короткую речь из всех, какие он произносил за все время своего пребывания в раввинах. Он сказал на идише, что человек должен покаяться, пока не поздно. Сказал это пятью различными способами и не прибавил ничего больше. Затем он пошел перед гробом к могиле, не переставая что-то бормотать про себя. Люди, стоявшие поблизости, утверждали, что бормотал он не молитвы.
Шел он так быстро, что моим дядьям, несшим гроб, трудно было следовать за ним. Дядя Сендер споткнулся, Миша споткнулся вслед за ним, затем все начали скользить по льду вниз под горку, так как сторож был пьян и забыл посыпать горку песком. Дядья оступались и скользили, едва не роняя гроб, приходилось прибавлять шагу и бежать, в противном случае гроб мог уехать от них своим путем. Отец был грузным человеком. Все ругались и старались устоять на ногах. Раввин не успел посторониться, попал под ноги дядьям, и те опрокинули его на могилу Голды Бринкман. Голда участвовала в гражданской войне в Испании как медсестра интернациональной бригады. Раввин сделался весь красный и закричал, что его хотят убить. Он пытался подняться и уйти, но мой дядя Тевье и брат Андрей поставили его на ноги и чуть ли не силой потащили к раскрытой могиле. Остальные последовали за ними.
Когда гроб опустили в яму, Блау, неимоверно фальшивя, затянул «Эль моле рахамим» [27]. После молитвы он вышел с кладбища через ворота, даже не подав руки вдове, моей матери. Лицо матери под вуалью было бело как мел, больше от ярости, чем от горя. Впоследствии в общине несколько недель с сожалением говорили об этом.
— Что это на него нашло? — удивлялся кто-то в синагоге в следующую субботу.
— Как был красным, так и остался… — шепнул кто-то еще.
