Пора бы уж мне перестать извиняться – никому от этого ни тепло ни холодно не становится. Ах, если бы я обладал бодростью, бесстрашием и бесхитростностью взамен обыкновения вечно уснащать мой рассказ презренными отрицаниями, оправданиями и отговорками. А ведь это одна из причин, по которым мне никогда не удастся стать настоящим художником – ни в литературе, ни в чем-либо еще. Всех подлинных художников, каких я знаю, ничуть не интересуют мнения кого бы то ни было из живущих на свете, они нимало не склонны к самооправданию. К саморазоблачению – да, но не к самооправданию. Художники – люди сильные, кровожадные, сложные и опасные. Судьба, или леность, или трусость давно уже определили меня на роль комедианта, и на протяжении третьего десятка моих лет я понемногу становился им, обращаясь, хотя бы по временам, в комедианта чрезмерно серьезного, слишком склонного к ублаготворению публики, а это, конечно, никакое не комедиантство. Желание нравиться по душе далеко не всем. Ловя себя на нем, я определенно перестаю нравиться себе самому. Но с другой стороны, мне не нравятся очень многие из моих качеств.

Двенадцать лет назад я написал воспоминания о моем детстве и отрочестве, озаглавив их «Моав – умывальная чаша моя» – название, которое, разумеется, никого не поставило в тупик, столь прямым и очевидным были и его значение, и порождаемые им аналогии. А может, и не были. Хронология того повествования довела меня до времени, когда я вышел из тюрьмы и каким-то образом ухитрился пролезть в университет, с чего и начинается рассказ, который я поведу в этой книге. Из расположения к тем, кто прочитал «Моав», я не буду повторять уже рассказанное. Упоминая о событиях прошлого, описанных в той книге, я буду присовокуплять к тексту надстрочный островершек, вот такой: ^†.

Эта книга продолжает рассказ о моей жизни – в следующие ее восемь лет, – составляет, так сказать, ее карту. Почему столь многие страницы отведены столь малому числу лет? Завершение юности и первые годы возмужания всегда переполнены событиями – вот вам один ответ. Другой состоит в том, что я в каждой частности нарушаю законы, изложенные в «Элементах стиля» Странка, да и в любом другом руководстве для желающих научиться «хорошо писать». Если что-то можно рассказать в десяти словах, будьте уверены, я использую сто. Мне следовало бы перечесть эту книгу с самого начала, безжалостно прорежая, подрезая и прокорчевывая преизбыточную поросль слов, однако я этого делать не стану. Мне нравятся слова – нет, скажу сильнее, я люблю слова, – и, хотя мне по душе сгущенное и скупое использование их в поэзии, в текстах песен, в «Твиттере», в хорошей журналистике и в умной рекламе, я также люблю и их пышное изобилие и безумное расточительство. В конце концов, я – как вы уже заметили – человек, способный написать нечто вроде «я буду присовокуплять к тексту надстрочный островершек, вот такой». Если моя манера письма есть самопотворство, заставляющее вас скрежетать зубами, мне очень жаль, однако я – пес слишком старый для того, чтобы выучиться выть на новый мотивчик.

Надеюсь, вы простите меня за то, что я продемонстрирую вам непоучительную картину предпринятых мной натужных попыток выразить некоторые из истин моего внутреннего «я» и замерить расстояние, отделяющее маску безмятежности, легкости, уверенности и самонадеянности (каковую я ношу с таким изяществом, что черты ее нередко складываются в ухмылку, наводящую на мысль о самодовольстве и самомнении) от подлинного состояния тревоги, сомнений в себе, неприязни к себе и страха, в котором проходила – да и проходит – большая часть моей жизни. Я полагаю, жизнь эта столь же интересна или неинтересна, сколь и любая другая. Но она – моя, и я могу делать с ней что хочу – как в реальном мире, в вещественной плоскости фактов и осязаемых предметов, так и на бумаге, в еще более вещественной плоскости слов и предметов изображения. А вот с жизнями других людей я себе подобной бесцеремонности позволить не могу. С 1977 по 1987 год я много раз встречался с людьми широко известными и придумывать для них убедительные псевдонимы не могу. Если я расскажу вам, к примеру, что познакомился в университете с человеком по имени Лью Хорри и что мы вместе начали делать карьеру комиков, вам не потребуется великая проницательность или долгое рысканье по «Гуглу», чтобы понять: речь идет о реально существующей фигуре. Однако не мое это дело, распространяться о его жизни и влюбленностях, личных привычках, причудах и поведении, не правда ли? С другой же стороны, если я просто примусь уверять вас, что все, кого я встречал на моем жизненном пути, были людьми милейшими, блестящими, прелестными, талантливыми, ослепительными и бесподобными, вы очень скоро начнете извергать струи горячей блевотины, которая, возможно, накоротко замкнет ваш eBook. А я и на минуту не усомнился бы в том, что договор, подписанный мной с моими издателями, ясно, хоть и мелким шрифтом, дает понять, что я, автор, обязан нести ответственность за любые судебные разбирательства, проистекающие из, но не ограниченные оным, за повреждения потоками рвоты и иных телесных жидкостей электронных устройств для чтения, произойдут ли таковые на территории нашей или любой другой страны. Поэтому мне придется плыть между Сциллой сохранения имеющих полное на то право личных тайн моих друзей и коллег и Харибдой пробуждения ваших, читатель, рвотных рефлексов. Путь это узкий, извилистый, и я приложу все силы, чтобы пройти его, не понеся урона.

Многое на последующих страницах связано с правившими моей жизнью словами, которые начинаются на букву К.[1] Так позвольте же мне, перед тем как приступить к хронологическому изложению моей хроники, каталогизировать для вас кое-какое количество этих К. Дабы привести вас, так сказать, в нужное настроение…

К – это С₁₂Н₂₂О₁₁[2]

…Каша

…Конфетка

…Кариес

…Каверны

…Карбогидраты

…Калории[3]

Заботиться о своем теле я мог бы, лишь исходя из предположения, что мне досталось тело, достойное забот. Однако с самых ранних моих лет плотская оболочка, в которой я обитаю, не внушала мне ничего, кроме стыда. Она не умела метать мяч, отбивать его битой и ловить. Не умела танцевать. Не умела кататься на лыжах, нырять и прыгать. Входя в бар или в клуб, она не притягивала к себе взоры похотливые или хотя бы слегка заинтересованные. В пользу моего тела можно было сказать только одно: оно исполняет функции топливного бака для моего мозга и свалки токсинов, которые могут награждать меня мощным кайфом и причинами для веселья. Возможно, тут все сводилось к грудям. Или к отсутствию таковых.

При том, что я определенно был когда-то младенцем, думаю, что грудь я не сосал ни разу. Совершенно не помню, чтобы меня прижимали к соску, – полагаю, что с самого начала я кормился из бутылочки. Существуют принадлежащие к той или иной школе – клейновской ли, фрейдовской, адлеровской, юнговской или проставьтездесьимясамиевской, этого я сказать не могу – психологи, которые утверждают, что выбор между соском и соской оказывает значительное и даже решающее воздействие на развитие человека. Никак не вспомню, что именно, отказ в материнском молоке или сверхизбыточное кормление им, чревато проблемами, с которыми человек сталкивается в дальнейшей жизни. Возможно, и то и другое. Если в нежном возрасте вам часто тыкали в лицо титькой, вы можете вырасти с таким же, как у Расса Мейера[5] или Джонатана Росса,[6] помешательством на женской груди. Если же вас кормили из бутылки с соской, вы обзаведетесь паническим страхом перед женским бюстом. Или предрасположением к пьянству. Хотя, возможно, все вовсе не так, а наоборот. Чушь, разумеется, полная. Синдром подложной груди. Существует множество братьев и сестер и даже однояйцевых близнецов, сидевших в младенчестве на одних и тех же диетах и выросших людьми разными во всех возможных отношениях, кроме самого незначительного – внешнего облика. С моими братом и сестрой обходились в младенчестве точно так же, как со мной, а между тем они – на их и всего человечества счастье – просто не могли бы быть менее похожими на меня. Поэтому будем считать, что пороки и слабости, о которых я собираюсь вам здесь рассказать, являются специфически моими и достались мне при рождении вместе с родинками на ногах (сзади) и завитушками на подушечках пальцев. Это не означает, конечно, что в обладании таковыми слабостями я уникален. Куда там. Их можно, пожалуй, назвать изъянами моего поколения.