А вот по воскресеньям с десяти до десяти тридцати на синих волнах океана, за малым бочонком пивка, происходит моряцкое богослужение для Высоких чинов и Оплативших пассажиров. Никаких молитв. Матросов не видно, петь тоже никто пока не пел, зато Старший механик обратил к солнцу вдохновенное бледное лицо и произнес восторженную речь о достопамятных временах, когда на кораблях еще были казначеи и смотрители груза, когда не докучали морякам никакие Оплатившие пассажиры. Увы, однажды казначеи и смотрители груза исчезли, и на судах появились первые Оплатившие пассажиры.

За третьей кружкой пива Стармех принялся вспоминать о первом в своей жизни Оплатившем пассажире, вернее пассажирке. Это была преклонных лет дама с весьма оригинальными манерами и громовым командирским голосом, вот только ноги у нее уже отнялись, а сказать, что предоставленная ей казначейская каюта находится на четвертой палубе, даме забыли. Но покинуть корабль она не согласилась, поскольку, во-первых, за все заплатила и, во-вторых, морское путешествие было ее заветной мечтой ее девичества. И вот даму, сидящую в кресле, матросы стали поднимать на талях, утром — вира, на мостик, вечером майна — в каюту. Четыре месяца кряду в любую погоду, при любом ветре и волнении она была владычицей морей, капитана и вахтенных, отдавала команды и приказы, вооружась громадным биноклем, обшаривала горизонт, а завтрак, обед и ужин ей подавали на лоцманский стол. Так было до самого конца путешествия, пока ее не доставили, облегченно вздохнув, на берег.

— Нынче, слава богу, порядки другие, — сказал Стармех, — на борт принимают только тех, кто даст расписку в том, что умеет самостоятельно передвигаться и выпивать. — Подняв очередную кружку пива, он поздравил всех со светлым праздником Троицы. Впрочем, в книгах Географа такой праздник не значился, а Библии на корабле я, сколько ни искала, не обнаружила. И все же за обедом вода на столах кают-компании обратилась в вино, и Стюард принес всем бифштекс с картошкой и горошком — праздничное угощение по случаю отбытия супругов Хапполати, которые уже сидели на чемоданах, но даже не подумали поставить команде пива.

Прибытие в Чарлстон было в точности таким, каким я его себе представляла. В жаркое воскресенье Троицы сойти на берег, поскорей проскочить мимо вялых и неповоротливых портовых рабочих и добежать до прохладного музея. А там мимо смотрителей, флагов и ваз, прямиком через пустынный вестибюль — к картинам, одной, другой, третьей! Я хочу найти наконец портрет Генерал-капитана, о котором каждую ночь рассказывал Пигафетта, каждую ночь, когда сна ни в одном глазу и я верчусь с боку на бок, стараясь заставить умолкнуть голоса — в первую очередь самый громкий — голос Географа, который вот уже в который раз вещает о Черчилле. О том, как Черчилль прибыл с визитом к капитанам британского флота, о необозримой армаде боевых кораблей и крейсеров, о внезапной грусти, охватившей Черчилля при виде столь многих — прошли же годы! — незнакомцев на якоре.

— Но какая дисциплина! — надрывался Географ. — А стиль! Выправка, церемониал остались прежними, и все офицеры, несмотря на палящий зной, парились в форме и проходили парадным строем каждое утро и каждый вечер, и на войну они шли, прочитав одну молитву, в море — две, под венец — три.

Впереди всех шагал он сам, Географ, в светящемся спасательном жилете, едва вмещавшем живот, наш анонимный казначей при исполнении тайной миссии, с подбородком, защемленным застежкой — молнией спортивной куртки. Увы, у него нет и никогда не было шансов стать героем чествования или хоть участником научных конгрессов. Он же не летает на самолетах, значит, опаздывает, куда бы его ни приглашали, и еще где-нибудь на полпути приготовленный заранее ученый доклад застревает у него в горле.

Но когда показался Форт Самтер, островок на входе в Чарлстонскую гавань, и грянул исторический первый выстрел, ознаменовавший начало грандиозной Гражданской войны, Географ вновь набрал полную грудь воздуха. Он, кажется, даже развеселился и, дирижируя ножом и вилкой, пропел, вернее, продудел, вытянув губы трубой: «Проснись, отважный Блай! Враг близко!» [3]

После обеда я предложила Географу вместе пойти на берег.

— Первые пальмы, — сказала я. Но он сидел сиднем, тогда я добавила: — Экскурсия на прогулочном кораблике к Форту Самтер. — Но он все равно сидел сиднем.

— Я знаю, — сказал, — что форт находится здесь, а видеть его мне незачем.

Я переходила от картины к картине, но когда великих людей такая толпа, их легко перепутать между собой. Портрета Генерал-капитана я в итоге не нашла. За моей спиной то и дело слышался свистящий шепот: «Как вам нравится то, что вы видите? Как вам нравится то, что вы видите?» Наконец, не выдержав, я обернулась и крикнула:

— Да что, ради всего святого, что я должна увидеть?

Но оказалось, это всего лишь пожилая пара, ни дать ни взять — состарившиеся супруги Хапполати. Испугавшись моего крика, они схватились друг за дружку. Наверное, приняли меня за сумасшедшую, — в этой местности, говорят, на каждом шагу можно наткнуться на чокнутых путешественников, которые скитаются по свету на пароходах или пешком. Я быстро наклонилась и стала завязывать шнурки, которые и не думали развязываться. Потом мимо ваз и смотрителей бегом пустилась к выходу.

Я же отлично помнила, что с супругами Хапполати рассталась возле супермаркетов североамериканского континента, после того как по дороге в город господин Хапполати прочел в невыносимо душном такси лекцию о человеческих запахах. А заодно поговорил о пользе образования, вспомнил молодость, поведал о необычайной широте своих тогдашних воззрений и о том, что от его неприятия предрассудков не осталось и следа, как только по делам своей транспортно-экспедиционной конторы он прибыл в Африку, которой я в этом плавании не увижу.

Со мной рядом сидела жена Хапполати, окутанная ароматным облаком вполне понятной — парфюмерной — природы, и неотступно смотрела на бесконечную ленту палисадников с бесконечными домиками — близнецами.

— Не верите мне, спросите у моей жены. Она много лет прослужила в экспедиционных конторах, а у них весь белый свет во где — в кулаке.

Водитель прибавил газа и громче включил радио, в конце концов голос Хапполати затерялся в каком-то тупиковом переулке. Но когда я собралась выходить из такси, жена Хапполати схватила меня за руку, притянула поближе и прошептала на ухо:

— Берегитесь англичанина. Его не называют по имени, он хромает, и про войну свою он все выдумал.

«Проснись, отважный Блай! Враг близок!» Да не все ли мне равно, кто Географ на самом деле и как его зовут. Я же никогда не обращаюсь к нему по имени. Да и что значат имена, если мы давно стали неким единым целым? Он — казначей. Я — смотритель груза. «А Жестянщик — бездонная бочка!» — крикнул Нобель. Рядом с ним стоял Каносса, седой, сгорбленный крот, роющий ходы в машинном отделении, подняться на палубу он отваживается лишь с приходом темноты и с единственной целью — опорожнять бутылки, ибо то, что губит наши души, должно быть уничтожено.

Прижимистой выпивохой-тенью по пятам за ним следует Жестянщик, потому что Каносса щедро делится всем, что у него есть, и потому что только он на нашем корабле с грехом пополам понимает по — французски, в общем до конца рейса избавиться от Жестянщика Каноссе не удастся. Жестянщик ходит за ним хвостиком, по узким крутым лесенкам спускается в чрево корабля, в машинное отделение, где шум стоит такой, что ни на каком языке не поговоришь.

— Нарекаю тебя Бочкой! — крикнул Нобель и чокнулся с Жестянщиком, который, ни слова не поняв, радостно засмеялся и поднял свою кружку. — Не беспокойтесь, вам тоже имечко придумаем! — крикнул Нобель. — Вот пройдем Панамский канал и сразу начнем готовиться к крещению. Вы все-таки хоть по такому случаю наденьте дамское платье! Мы вам подберем имя, имя, имя… — он начал заикаться и, чтобы перестать, с размаху шлепнул себя по щеке. Потом откупорил очередную бутылку.