Обернувшись, он увидел лицо Капитана, который неуклонно поднимался все выше. Капитан не вопил — тихо уговаривал беглеца. Наверное, указал ему на одну из многих малозначащих сторон жизни, на женщин и детей, которые ждут писем, или сказал, что путь наверх не бесконечен и нельзя безнаказанно пытаться взмыть в небо со смотровой площадки на мачте, ведь еще задолго до того, как заберешься, руки предательски онемеют, пальцы один за другим оторвутся от перекладины, а значит, гораздо лучше повернуть назад, пока не поздно, и внизу, на прочной, надежной палубе выпить воды, выпить впервые за столько недель, и во всем, что бы ни последовало затем, воспоминание об этом глотке воды будет для беглеца отрадой и утешением.

Может, слишком тихо говорил Капитан, может, ветер не дал его словам долететь до беглеца, пока было еще не поздно, но, падая, он вдруг с решимостью сложил перед собой ладони и надвое разделил воздух, прежде чем ветер сорвал с его головы шапку, которая лишь намного позже, чем он сам, упала на палубу возле фальшборта.

Вот так он вырвался на свободу, чем вызвал возмущение Садовода, которого ночная тревога отвлекла от пасьянсов. Тот давно вел список претензий, становившийся все длиннее, и клялся, что как только рейс будут окончен, подаст иск против агентства, всучившего ему билет на корабль, на котором никто не умеет играть в бридж, а лучшие партнеры по другим карточным играм исчезают бесследно и безвозвратно.

Садовод говорил правду — Лас-Вегасу никто не оказал последних почестей на правом борту — том, на котором всем оказывают почести, не зависимо от того, кому они причитаются, покидающим корабль офицерам, адмиралам или мертвецам. Но механик Лас-Вегас не знал английского и не был ни офицером, ни адмиралом. Наверное, не был и мертвецом, потому что он просто растворился в воздухе, и тогда его, дважды быстро переговорив по телефону с пароходством, заменили другим игроком.

Список претензий, оглашенный Садоводом, казался бесконечным. Открывала его жалоба на пропажу карточного короля, далее шло описание безобразно узкой койки, которая, согласно рекламному проспекту, являлась двуспальной, затем шла жалоба на хлопающее по стене откидное сиденье в душе, а также выражалось негодование в связи с тем непостижимым фактом, что с той минуты, когда Садовод принял крещение, вода в раковине сбегает в сливное отверстие против часовой стрелки, а не как положено. Он внес в свой список и однообразное питание и невыносимые лекции британского попутчика, дурные манеры французского пассажира и скудный английский язык офицеров. Что касается присутствующих на корабле дам, писал Садовод, число их явно недостаточно; далее, вода в недопустимо тесном плавательном бассейне всегда грязная, в точности как море, вдобавок во время купания из сосед него помещения доносится назойливый шум стиральных машин, а также выкрики офицера, отдающего команды по ходу игры в настольный теннис.

Список венчал вопль возмущения погодными условиями — среди лета зима, проливные дожди льют много дней подряд, из-за чего Садовод вынужден прекратить киносъемки, ибо ландшафт, в котором не видишь ничего, кроме воды, и острова, которые исчезли за пеленой тумана, никому из оставшихся дома не придет в голову считать реальными.

Но более всего Садовода угнетало другое: несмотря на то, что он дисциплинированно переводил часы назад и ни разу — вперед, между сто пятидесятым градусом восточной долготы и семнадцатым градусом южной широты, то есть вблизи международной линии дат, из календаря выпали целые сутки, а за них Садоводом было заплачено. Географ, услыхав об этой претензии, разразился саркастическим смехом, схватился за живот и закричал: земля круглая и, если Садовод желает прибавить дней на своем веку, пусть крутится возле самого полюса.

Погода не улучшалась. За завтраком Географ громогласно объявил о начале лыжного сезона в горах Нового Южного Уэльса, но настроение от этого ни у кого не поднялось. Впрочем, Стюард по-прежнему улыбался и даже сейчас, в середине зимы, пританцовывая, балансировал в воздухе мисками со свежим салатом, а Кок, хотя и желтел все больше, кажется, наконец одолел морскую болезнь, не прошло и двенадцати месяцев с начала плавания. Пел он с каждым днем все громче, потому что мы все больше приближались к его родине, острову, где был коварно убит Генерал-капитан, но, по счастью, уцелел мой Пигафетта.

Счет пошел на недели. Кок оделил меня яблоками и виноградом, потом положил мне на подставленные руки тунцов, которых выменял на виски и пиво в порту у моряков других судов. Сфотографировал меня с тунцами, и мы поволокли рыбин вниз, в холодильник, а там распилили их на пригодные для готовки куски. За работой Кок посвятил меня в тайны приготовления этой рыбы, хотя прекрасно знал, что я не умею готовить и что ему в этом рейсе уже не утолить вечный голод Садовода. Любо-дорого было смотреть, как Кок разделывал рыбьи туши. Затем он осторожно, чтобы, упаси бог, не повредить, вытащил челюсть тунца, завернул в салфетку и, поблагодарив за помощь, протянул мне.

При этом он снял грязные перчатки, и я увидела, что руки у него изящные, тонкие, с длинными пальцами. Английский у Кока был плоховат, но я сразу поняла — челюсть тунца принесет мне удачу.

Через пару дней на Географа напала тоска. Он уже уложил чемоданы, до конца его путешествия дней в календаре осталось совсем немного, и за столом в кают-компании он сидел с багровыми щеками, словно его лихорадило. Он стал беспокойным, не мог долго находиться в своей каюте и даже иногда поднимался на мостик, чего не случалось за все время плавания. И хотя Капитан по-прежнему не носил мундира с погонами, Географ теперь бродил за ним как тень, как приунывший школьник, который накануне экзамена пытается уверить учителя, что все же накопил кое-какие знания.

Я знаю, Капитан ждет не дождется того дня, когда наконец избавится от Географа, но на мостике они стояли рядышком, то и дело отвешивая друг другу поклоны, а потом я услышала, как Капитан, думая, что никогда больше не повстречается с Географом, тихо сказал, что тоже скоро покинет корабль, ибо морская болезнь бывает двух видов — одна в животе, и она-то как раз не опасна, а другая в голове, тут Капитан показал рукой на Старшего помощника, который сидел за лоцманским столом и в очередной раз не мог разобраться в своих скоросшивателях и документах.

Капитану все это осточертело — грузы, соль, ожидание на переходах между портами, лица матросов, то, что у матросов в карманах, и все это бессмысленное рабство при хозяине, которого он в глаза не видел. Он решил податься в лоцманы, будет как сыр в масле кататься, кум королю и гость на мостике и в рубке, будет жевать маленькие сандвичи и давать навигационные советы, а капитанам придется их повторять от «а» до «я».

Он сможет наконец шутливо перекинуться парой слов с Оплатившими пассажирами, сможет, взяв двумя пальцами за подбородок, приподнять лицо какой — нибудь дамы и заглянуть ей в глаза, а потом, вернувшись домой, будет снова садиться за обеденный стол.

Той ночью я впервые увидела внутренность казначейской каюты. Кроме двух чемоданов и одной сумки, там ничего не было. Между каской и спасательным жилетом на крючке у двери висела шляпа. Географ сидел на стуле, я на диване под приоткрытым окном, на столе между двумя стаканами с водой лежал большой сверток.

За окном стемнело. У Географа было очень бледное лицо и аккуратно зашнурованные башмаки. В первый раз за много недель он молчал как рыба и уже не пытался растолковать мне, почему дома, у нас на родине, сейчас еще светло, почему там сегодня самый длинный день в году. Этой ночью мы не сомкнули глаз, а сестра Географа сидела в саду и играла в бридж с приятельницами. А господин Хапполати уже давно плыл на север на другом грузовом судне, решив поохотиться на крупного зверя или запечатлеть жену при свете не заходящего за горизонт солнца.