— Ты просто не любишь читать, да?

Боб открыл было рот, чтобы ответить, однако передумал и состроил идиотскую улыбочку человека, которого поймали с поличным, но раскаяния он не испытывает. Я бы никогда не смог так улыбаться.

— Это часть моей работы, — сказал он наконец.

— Я читал. В «Паблишерс уикли».

— О чем читал?

— О редакторах, которые…

— Потеряли вкус к чтению? — закончил за меня Боб. — Да, я тоже читал ту статью. Действительно, бывает. Ну или может случиться. Помню, читал я и думал: все равно что читать про потерю памяти или про взрослого человека с синдромом дефицита внимания — читаешь и думаешь: про тебя это или нет? Может, про меня. Тогда я как-то на этом не зацикливался. Но теперь, когда я пережил такой позор…

— Разве тебе не открылись новые перспективы?

— Теперь, когда меня тут держат, как животное… — продолжал Боб.

— Как животное?!

— Против моей воли. Теперь я понял, что по-настоящему важно и что я должен делать.

— Что ты должен делать?

— Да, — подтвердил Партноу. — Я должен положить этому конец. Положить конец карьере уважаемого редактора. Займусь чем-нибудь другим. Выберусь из-под груды слов.

— Ну, не знаю, не хотелось бы думать, что я погубил твою карьеру.

— Не льсти себе, — отозвался Боб.

Бокалы вновь опустели.

— А вы? — спросил я.

Задав вопрос, я почувствовал себя очень странно-и вовсе не потому, что вопрос был какой-то личный. Впервые за полчаса непрерывной беседы Промис внимательно наблюдала за нами — как исследователь за парой лабораторных мышей. За парой немолодых лабораторных мышей, подумалось мне. По возрасту я был ближе к Маргарет, чем к ее дочери.

— Я? — Маргарет застенчиво потупилась, скрыв половину лица. — Боюсь, я довольно странный человек.

Уголком глаза я заметил, как Промис закатила глаза. «Она серьезно».

— Я не верю в Бога, — продолжала Маргарет, — не хожу по воскресеньям в церковь. Только в церковь Риверсайд. Слыхали? Самая красивая церковь во всей Америке.

— Слова образованной женщины, которая и пяти штатов из пятидесяти не видела! — усмехнулась Промис.

— Разумеется, в Европе есть потрясающие соборы, — сказала Маргарет. — В любом случае, Оуэн, вы задали весьма интересный вопрос насчет религии.

— Он Эван, мама.

— Я и сказала — Эван.

— Ты сказала — Оуэн.

— Вы атеистка? — Я попытался возобновить разговор и отвлечь Промис, хотя и мне ее оговорка показалась довольно бестактной.

— В техническом смысле — да, — согласилась Маргарет. — Хотя мне нравятся псалмы, сама атмосфера, деревянные скамьи, возможность надеть шляпку — редкая возможность в современном мире. Иногда мне даже хочется быть верующей.

— В современном мире? — Промис нахмурилась. Я смотрел на них — на женщин семьи Бакли — видел их мощные челюсти, полные губы, дерзкие соски… Промис явно придиралась к матери, давал о себе знать возраст. Очевидно, последствие недавнего расставания. Скорее всего Маргарет права: ее дочь действительно сбежала от родителей.

Женщины на кушетке смотрели друг на друга ничего не выражающими глазами. Я был сбит с толку, глядел то на одну, то на другую, воображая, что они ведут безмолвную беседу, что они делят некую тайну, соединены невидимой генетической нитью, что они пришли из фантастического фильма, в котором слова стали избыточным средством. Я пытался измерить этот миг, взвесить кусочек тишины — как вдруг Ганс поднял голову и посмотрел на меня. Неужели он тоже сбит с толку? Я взглянул на него и пожал плечами.

— Промис сказала, вы пишете книгу.

— Да, — просто ответил я.

— О чем?

— О провале. — Я решил не раздумывать.

— Автобиография?

В пятницу вечером после «Найтлайн» и сопутствующей беседы с Бобом об опасности употребления экстази я поднялся в спальню, сел на кровать и принялся листать журналы. Я представлял себе самого себя и Промис — в спальнях своих домов. Это походило на разделенный пополам кинокадр, упражнение во всевидении. Что делает Промис? Пишет? Наслаждается поиском слов, ощущением власти? (Можно ли наслаждаться тем, что ты обязан делать?) А может, она поощряет простой телесный экстаз?

В подвале Боб, наверное, тоже мастурбировал, а не писал. Он пропустил мимо ушей мое предложение писать мемуары и говорил о желании однажды стать писателем так, как я мог бы говорить о мечтах сделаться президентом Соединенных Штатов. Однажды мой пленник признался, что из редакторов выходят отвратительные писатели — еще хуже, чем из журналистов. (Мы вспомнили Майкла Корду, и оба поморщились.) Презрение Боба к себе подобным вырвалось на волю и пробило заслон профессиональной защиты. Я начал ему доверять, это ясно, а то бы не показал новые главы рукописи.

Но когда стоит показать роман Промис? И, что важнее, когда она покажет мне свой? Почему она до сих пор не давала мне ничего читать? Это было жестоко, учитывая близость ее слов, когда мы сидели друг напротив друга в библиотеке. Я смотрел на страницы ее тетради, на цепочки слов, каждое т которых являлось результатом выбора, актом творения. Я воображал, что эти страницы — письма, адресованные кому-то. А может, никому не адресованные. Однако я и на минуту не мог представить, что они написаны для меня. Обо мне — да. Но не для меня.

— Понимаешь, о чем я? — спросила Промис по телефону на следующий день после отъезда матери. — Если рассуждать теоретически.

Я не первый раз замечал, что в подобные минусы Промис порой говорит излишне формально. Она упрашивала словами, а не интонацией. Холодности в ее голосе не было; нет, она просто складывала слова в предложения и обозначала между ними промежутки. Я представил себе, как голос ее отца скачет по залу суда, пока мистер Бакли обращается к присяжным или ведет допрос. Голос Маргарет здесь и близко не стоял.

— Подумай, — говорила Промис, — подумай обо всех тех моментах в жизни, когда ты понимал, что чего-то хочешь. Ты себе отказывал, а потом жалел. Ты не давал себе что-то сделать. Понимаешь, о чем я?

Девушка находилась в спальне наверху — судя по тому, как звук гас в коврах на стене. Сам я лежал на незастеленной кровати у себя дома и смотрел на сосновый шкаф, в котором хранил вещи еще пятнадцатилетним подростком. Рядом с пустой бутылкой из-под «Перье» стоял старый транзисторный приемник — памятник тех же времен.

Мыс Промис приникли к трубкам телефона и очутились в месте, которое имело мало общего с реальным миром. Мне казалось, что нас объединяло именно умение находить новые миры внутри зияющего мира. Разве я ошибался? Мы были детьми, которые отвинтили винты и склонились над транзистором, чтобы заглянуть внутрь.

Короче, Промис сказала, что хочет потрахаться.

— Так, давай-ка проясним одну вещь, — заговорил я со своей стороны сетки. — Я не прошу тебя рассказывать про дочерей.

— Просишь.

— Я лишь поинтересовался, почему ты не хочешь о них говорить.

— По-моему, понять нетрудно, — отрезал Боб.

— Понять? Что понять?

— Не тупи, Эван, я — во всех новостных сюжетах. Моя жена в новостях, Ллойд в новостях. Им обоим приходится несладко…

— По-моему, Ллойд вполне доволен.

— Когда я вернусь, мне предстоит немало работы.

— Вроде ремонта, — подсказал я.

— Да. Именно так.

— Думаешь, дочери на тебя злятся?

— Вот об этом я и не хотел бы говорить. — Боб отвернулся к стене, как упрямый ребенок.

— Ладно, ладно, прости. — Он повернулся и посмотрел на меня. Я описал пальцем круг над головой, словно изображая надоедливую муху. — Все здесь. Ты сидишь здесь, тебя выдернули из привычной жизни, твои дочери злятся…

— Я не говорил, что они злятся, — перебил меня Боб. — Просто ты не тот человек, с которым я хотел бы это обсуждать. Я могу с тобой поболтать о том о сем. Почитаю твою рукопись. Расскажу про издательское дело. Даже про Клаудиу и Ллойда. Не знаю почему. Наверное, потому что мне одиноко. И какая, к черту, разница? Но я не собираюсь обсуждать с тобой моих дочерей.