Мюриэль ощутила наплывающую сонливость, похожую на маленькое облачко. Оно гудело. Как рой ос, все ближе, ближе. Она чуть качнулась на стуле, ударив лодыжкой о лодыжку.
— Элизабет в порядке. Не понимаю, что тебя беспокоит.
— А не замечала ли ты все усиливающейся апатии?
Конечно, замечала. Но это не имеет никакого значения.
— Нет. То есть… Движение утомляет ее, вот и все. И еще эта ужасная погода.
— Мне думается, есть еще что-то. Ты должна внимательней наблюдать за своей кузиной. Она теряет интерес к чтению.
— Да, она мало читает…
Верно, с тех пор как они переехали в Лондон, Элизабет почти не брала в руки книжку. Она проводила время, занимаясь головоломкой или созерцая огонь. Но у нее и прежде бывали такие времена. Девушка, живущая так замкнуто, не может иначе. Все идет как всегда.
— Элизабет все больше погружается в себя. С каждым днем реальный мир отдаляется от нее. Неужели ты этого не видишь?
— Нет, — с усилием произнесла Мюриэль. И подняла глаза навстречу взгляду отца. Глаза его были неподвижны, но Мюриэль казалось, что они все время движутся. Свои глаза она ощущала как огромную плоскость, над которой неустанно парил взгляд Карла. Надо все отрицать, подумала Мюриэль, едва понимая, что сама под этим подразумевает. Надо все отрицать.
— Она пытается нас покинуть, — мягко сказал Карл. Он положил руки на стол, плотно соединив пальцы.
— Я тебя не понимаю, — отозвалась Мюриэль. — Если ты намекаешь, что у нее что-то происходит с психикой, то я не согласна. Она вполне здорова.
Ее голос прозвучал хрипло, пробиваясь сквозь какой-то бормочущий звук. Она поняла: где-то здесь шепотом продолжала звучать «Патетическая симфония».
— Элизабет пытается нас покинуть, — повторил Карл. — Тяжкие времена ожидают тебя и меня. Если нет возможности удержать ее, мы должны идти вместе с ней. Так долго, сколько будет возможно.
Он стал говорить еще мягче и неторопливей, плотно прижимая ладони к столу и слегка наклоняясь вперед.
— Я действительно не понимаю, — сказала Мюриэль. Она засыпала, она не могла дышать, она чего-то боялась. Ей что-то нужно, но что? Воздух? А может, свет? А может, отвага? В ее сознании сложилось это слово — «отвага». Надо все отрицать.
— Ты понимаешь очень хорошо, очень хорошо, Мюриэль. Все, что касается Элизабет, ты всегда понимала.
— Я очень люблю Элизабет…
— Мы оба любим Элизабет. Только о ней мы всегда и заботились. Она наша драгоценность, наше общее сокровище.
Надо сопротивляться, чувствовала Мюриэль. Меня вовлекают в какой-то заговор, хотят сделать союзником чего-то. Нет, меня убеждают: ты всегда была в заговоре, ты всегда была союзницей. Но это ложь. А может, правда?
— Нет, — проговорила она, — нет, нет.
— Ну, ну, Мюриэль, не надо отрицать. Мы всегда вместе опекали Элизабет. Будем помогать ей и дальше. Это так просто.
— С ней все хорошо, — сказала Мюриэль. Она осознала, что держится за край стола. Она убрала руки и с силой сжала их.
— Но я не отрицаю, что все хорошо, Мюриэль; и дальше тоже будет хорошо, просто мы должны больше заботиться о ней, старательно заботиться. Надо беречь ее от потрясений. Пусть думает, пусть мечтает. Нельзя ей в этом мешать. Никаких неожиданностей, никаких вторжений. Они могут нанести непоправимый вред.
«Патетическая симфония» подошла к своему еле слышному финалу, и проигрыватель выключился. В наступившем тревожном молчании Мюриэль громко произнесла:
— Я не согласна. Я считаю, что ей нужно больше видеться с людьми. Она просто немного устала. Знакомство с новыми людьми помогло бы ей. Именно из-за одиночества она и засыпает.
— Засыпает, — повторил Карл. — Верно.
Повисла тишина. И в тишине, в молчании Мюриэль вновь послышались какие-то шепчущие звуки. Может, это были ее мысли, которые Карл так опасно умел разгадывать.
— Рискованно пробуждать лунатика, — услышала она.
— Элизабет не лунатик, просто девушка с больной спиной, лишенная друзей и радости.
Образ «лунатика» был, конечно, дьявольски метким. «Отвага», — снова подумала Мюриэль и спохватилась, не произнесла ли это вслух.
— Непоправимый вред, — повторил Карл. — Элизабет — сновидец, прядущий свою паутину. Эта паутина и есть ее жизнь, ее счастье. Наша обязанность, твоя и моя, помогать ей, защищать ее, самим вплетаться в эту паутину, быть с ней, идти рядом как можно дольше. Задача трудная, осуществимая только в полной тишине и покое.
Голос Карла снизился до шепота.
— Конечно, я попытаюсь…
— Никаких сюрпризов, никаких резких движений, никакого вмешательства в рутину, которой ты окружила ее и которую так замечательно поддерживаешь. Ни она, ни я не могли бы желать лучшей няньки. Ты прекрасно справляешься. Но теперь тебе следует стать еще заботливей, еще внимательней. Мы должны обходиться с ней как можно мягче. Мне необходимо быть уверенным в том, Мюриэль, что ты будешь нести эту службу вместе со мной.
— Мне надо подумать…
— Элизабет становится все более чувствительной к разного рода потрясениям. Пообещай мне, твердо пообещай, что будешь защищать ее так же верно, как и всегда.
— Обещаю…
— И следить, чтобы никто не входил к ней, не беспокоил. Обещаешь?
— Да…
— Хорошо. Я надеюсь на тебя. У нас есть сокровище, которое мы должны охранять вместе.
Мюриэль промолчала. Она чувствовала: надо сопротивляться, отрицать, плакать, выкрикивать имя Элизабет, скликать любых громогласных богов, чтобы они заполнили это смертельно тихое место. Но какая-то немота поразила ее.
— Мы понимаем друг друга, — сказал Карл, намекая, что разговор завершен.
Мюриэль поднялась. Она хотела что-то сказать, но теперь поднялся и Карл. Желание как можно быстрее покинуть комнату толкнуло ее к двери. Она оглянулась назад, во тьму. Какой он высокий. Она вышла и осторожно прикрыла дверь.
Frere Jacques, Frere Jacques, dormes-vous? [15]
«Патетическая симфония» началась сначала.
Мюриэль стояла внизу у лестницы. Дом опять полнился еле слышными звуками музыки. Ей хотелось воздуха, движения, бега, полета. Что угодно, лишь бы не эта застылость. Тяжко было думать о Карле, о странном сообщничестве, с его помощью возникшем между ними. Существование отца давило на нее физически, как материя, а не как мысль. Под его тяжестью она сгибалась и падала на колени. Сбросить бы этот груз, освободиться! Но с этой темной гнетущей силой уже соперничала светлая. Евений! Все время, пока она была у отца, мысль о Евгении не покидала ее. Только он защищал ее от этого давящего взгляда. Она повторяла его имя про себя, а может, и вслух. Я пойду к нему сейчас, думала она, и расскажу все. Положу ему голову на плечо. Все будет хорошо.
На душе у нее просветлело. Ей стало легко. Руки и ноги трепетали от легкости, как листва под дуновением ветерка. Она прошла через кухню по коридору к его комнате. Ее влекло к нему ее собственное тело, и она все приближалась, приближалась. Вот и его дверь. И тут она вдруг остановилась как вкопанная. Изнутри доносился голос Пэтти.
Она стояла сгорбившись. Потом закрыла лицо руками.
— О, кого я вижу, — прозвучал голос Лео. — Входи.
Мюриэль медленно повернулась. Вошла в комнату Лео. И тут начала плакать.
— Ну, милая моя, милая, — приговаривал Лео. — Садись. Сюда вот, на кровать. Возьми платок, он чистый.
Мюриэль вытерла глаза платком. Она судорожно вздохнула, глядя на Лео сквозь слезы. Но источник слез быстро иссяк. Мюриэль не была плаксой.
Он стал перед ней на колени и положил ей руку на плечо. Потом как-то неуклюже обнял ее, затем сел на пол.
— Что случилось? Расскажи дяде Лео.
— Ничего, — сказала Мюриэль холодным усталым голосом. — Просто мне стало… как-то ужасно не по себе. Но уже все хорошо.
— Ничего себе хорошо. Я же вижу. Рассказывай.
— Сложно это. Ты не поймешь.
— Ну, просто поговорим. О чем-нибудь. Я же твой друг, ты знаешь.
