— Это всего лишь камни, — сказала мать, когда я объяснил ей, зачем воздвигли арку Тита. — Если б захотела посмотреть камни, то поехала бы в Смоки [101].

— Это одно из мест, где зародилась западная цивилизация, — назидательно произнес я.

— Ты будто рекламный проспект читаешь, — заявила она, заглянув в написанный мною путеводитель. — По твоим книгам и не разберешь, куда идти.

— Дорогая моя мама, тебе не нужно смотреть в книгу. Ты ведь со мной.

— Ну так давай. Говори кратко. Не мямли.

— Ох! — еле сдерживаясь, выдохнул я. — Это же Форум, мама. Давай я отведу тебя к другим камням. Но прежде чем отправимся, зайди в храм Сатурна. Попроси этого бога излечить тебя от лейкемии.

— Что за бог? — заинтересовалась Люси.

— Сатурн, — радостно произнес я. — Один из главных римских богов. Он не навредит.

— Я не стану молиться чужим богам, — гордо заявила мать.

— Привереда, — сказал я и повернулся к восьми колоннам. — Сатурн, пожалуйста, излечи мою бедную маму от рака.

— Не слушай его, Сатурн, — вмешалась Люси. — Мальчик валяет дурака.

— Я просто хочу ничего не упустить, — заявил я и повел мать к дворцу Кампидолио.

За день до Рождества мы с Люси отправилась в церковь Санта-Мария делла Паче, чтобы мама смогла очистить душу от грехов до причастия на полуночной рождественской мессе. Мы медленно прошлись по пьяцце Навона, останавливаясь у каждого ларька, где Люси покупала фигурки Святого семейства — безвкусно окрашенных мудрецов и пастухов с бесстрастными лицами — для своего вертепа в Уотерфорде. Площадь сияла огнями, в толпе туристов сновали карманники. Элегантная дама в меховом манто торговалась с крикливым крестьянином с Апеннин, сбивая цену с фигурки Младенца Христа. Бездарный уличный художник написал пастелью портрет японки, но та заявила, что он сделал ее похожей на кореянку.

Войдя в церковь, я обратил внимание матери на грациозных и выразительных сивилл работы Рафаэля, но матери было не до искусства: ей надо было думать о спасении души. Взглянув на ряд темных исповедален, она спросила:

— Как же я исповедуюсь, если ни слова не знаю по-итальянски?

— Вот тебе итальянский словарь, — ответил я, протянув ей маленькую книжку.

— Очень смешно! — фыркнула Люси. — Мне и в голову не приходило, как трудно было пилигримам.

— Зато мать-церковь подумала, — отозвался я, указав на исповедальню в дальнем углу. — Там священник, говорящий по-английски. Что у тебя за грехи? Разве можно согрешить во время химиотерапии?

— Сынок, я иногда впадала в отчаяние, — призналась Люси, не поняв шутку.

— Это не грех, мама, — успокоил ее я. — Просто жизнь хлопает тебя по плечу и говорит: «Привет».

— Я ненадолго, — бросила мать и отдернула коричневую занавеску исповедальни.

Я услышал, как священник со щелчком опустил экран.

Стоя за бархатным занавесом, я прислушивался к тихому материнскому бормотанию и более низкому тембру голоса священника. Встав на колени, я пытался молиться, но не чувствовал ответных движений души, несущих успокоение. Как часто, приходя в церковь, я тупо упирался взглядом в пол, не в силах обратиться к Богу. А ведь ребенком я легко говорил с Ним, но в то время мне лучше удавались светские беседы, да и себя я воспринимал не так серьезно.

Неожиданно мать высунула голову из-за занавески и уставилась на меня.

— Ты что, решил надо мной подшутить?

— Есть немного, — ответил я.

— Этот священник предложил мне в качестве покаяния пять раз прочитать «Отче наш», «Аве Мария» и испечь ему дюжину печенья с шоколадной крошкой.

— Ох уж эти мне современные священники! — вздохнул я. — Они слишком далеко заходят.

— Джордан всегда любил мое печенье, — сказала она и вернулась в исповедальню.

— Вы же в церкви, мадам! — услышал я голос Джордана. — Я нахожу ваше поведение неподобающим.

Оба одновременно вышли из исповедальни, и я увидел, как мать прыгнула в объятия Джордана, а он поднял ее и закружил.

— Это говорит о том, Джордан, что некоторые молитвы все же исполняются! — воскликнула она.

— Я тоже так думаю, — согласился он.

— С первого дня твоего исчезновения я молилась, чтобы ты был жив и здоров, — заявила Люси.

— Ваши молитвы помогли. Я чувствовал их, — ответил Джордан, поставив мать на мраморный пол.

— Ради бога! Я только что позавтракал, — вмешался я.

— Не обращай на него внимания, — сказала Люси.

— Именно так я и делаю, — рассмеялся Джордан.

— Неужели ты настоящий священник?

— Говорят, что так. Разве я не очистил только что вашу душу? Теперь спокойно можете отправляться на полуночную мессу в соборе Святого Петра.

— А Джек ходит на исповедь?

— Ни разу не ходил, — ответил Джордан. — Он неисправим.

— Заставь его, — распорядилась мать.

— К несчастью, Джек обладает свободой воли, как и все мы, — вздохнул Джордан.

— Ты выглядишь замечательно. Как настоящий священник.

— А вы, Люси, по-прежнему одна из самых красивых женщин в мире, — улыбнулся Джордан.

— Ваш орден должен лучше платить офтальмологам, — ответила мать. — Впрочем, благодарю.

— Встретимся в Ватикане, — сказал Джордан. — Пока, Люси. Пока, Джек.

В тот вечер, перед тем как идти к мессе в собор Святого Петра, мы все очень серьезно отнеслись к выбору одежды для рождественской вечеринки. Я надел смокинг, а Ли пришла, чтобы полюбоваться мною, а заодно помочь вдеть запонки. Сама она надела длинное белое платье с вырезом по шее, которое еще больше подчеркивало ее хрупкость и миловидность. Достав из шкатулки Шайлы нить жемчуга, я надел его на шею дочери, и мы оба с удовольствием застыли перед старинным зеркалом.

— Папочка, мне так хочется проколоть уши, — сказала Ли, и девочка в зеркале заговорила со мной тем же голоском, что и ребенок рядом со мной.

— А не рановато ли? — засомневался я.

— В моем классе у трех девочек уже проколоты уши, — ответила Ли. — Мне хочется носить мамины сережки. Они такие красивые.

— Поживем — увидим, — произнес я, глядя на Ли. Глаза у нее были темные, как дворцы Рима.

— Можно мне чуть-чуть подкрасить губы? — спросила Ли.

— Да. Если тебе так хочется.

— Мне очень хочется.

— А ты умеешь? — спросил я. — Лично я нет.

— Ну конечно, — кивнула Ли. — Когда я ночую у Наташи, то всегда это делаю.

Ли расстегнула вечернюю сумочку Шайлы, вынула тюбик, выпятила губы и ловко наложила помаду на нижнюю губку. Затем сжала рот и немного подвигала губами, пока верхняя не покраснела так же, как и нижняя. Это действие, в его простоте и невинности, было, как я понял, одним из первых поступков, которые проделывает каждая девочка, прежде чем выпорхнуть из родительского гнезда. Ее тело было хронометром, и Ли, а вовсе не я, была его счастливой обладательницей.

В этот момент в комнату вошла Люси.

— Нет, нет! Не делай этого, юная леди! — громко воскликнула она и, подойдя к зеркалу, отобрала у Ли помаду, а затем добавила: — Ли, ты еще слишком мала для помады. Ступай в спальню и сними жемчуг. Жемчуг на маленькой девочке выглядит вульгарно. А теперь беги и хорошенько умойся.

Ли изумленно посмотрела на меня, и я понял, что с ней в жизни так не разговаривали. Я всегда спокойно обсуждал с дочерью все спорные вопросы, а потому Ли не знала об унижении ребенка и о том, что взрослые постоянно наступают на чувства маленьких беспомощных людей, находящихся на их попечении.

— Иди в гостиную, Ли, — велел я. — Ты выглядишь просто замечательно.

Ли, не глядя на бабушку, в ярости выскочила из комнаты. «Да, она настоящая Макколл», — подумал я, провожая ее взглядом.

— Ты оскорбила Ли в лучших чувствах, — нахмурился я. — Никогда больше так не делай.

— Кто-то должен взять на себя заботу об интересах ребенка, — возразила Люси. — Ты одел ее, как шлюшку.

— Мама, — произнес я, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие, но чувствуя, как в душе закипает ярость. — Пэрис и Линда Шоу устраивают для тебя прием. Он замечательный новеллист, а она светская женщина, и живут они в очень красивом доме. Там будут все мои римские друзья. Они хотят показать мне и Ли, что любят нас. Они хотят показать тебе, что рады твоему выздоровлению, твоему приезду и моему воссоединению с семьей после стольких лет разлуки. Но я знал, что ты найдешь способ испортить и этот вечер. Всю мою жизнь ты изо всех сил старалась омрачить любой счастливый момент. Счастье тебя возмущает. Празднества тебя бесят.