Ветровое стекло разлетелось вдребезги. Только после этого Фрина Фишер сообразила, что противное жужжание, которое она слышала, несмотря на рев мотора «Испано-Сюизы», вовсе не комариный писк, как она решила поначалу. Ветровое стекло разбилось на тысячу кусочков, осыпав ее острыми, как бритва, осколками. Она нажала на тормоза, и огромный автомобиль плавно остановился. Фрина смахнула стеклянную крошку с шоферских очков и осторожно сняла их.

Кто-то стрелял в нее. Даже для такого года, как нынешний 1928-й, отмеченный промышленным кризисом и возрастающим страхом перед экономической катастрофой, это было уже слишком. Фрина наклонилась вперед и маленьким крепким кулачком в кожаной перчатке принялась сбивать остатки стекла. Ну и вечерок! Где же я?

Вдалеке вырисовывались очертания ворот дока Виктория. Фрина вглядывалась в черноту сквозь разбитое стекло, но почти ничего не увидела и не услышала. Всего в пятнадцати метрах от нее две темные фигуры мчались прочь по дороге. Один из убегавших снова выстрелил в нее. Пуля отскочила от крыла автомобиля и рикошетом отлетела в стену дока. Когда Фрина наконец нашла свою «Беретту», выбралась из машины и тщательно прицелилась, мужчины успели добежать до стены газового завода и вскарабкаться на нее.

Она опустила пистолет. Слишком далеко и слишком поздно. Убегавшие перелезли через стену из красного кирпича и скрылись. Фрина чертыхнулась, сунула пистолет в карман, осторожно сняла пальто и встряхнула его. Затем осмотрела автомобиль, убрала осколки стекла, проведя рукой в печатке по обшивке, – чтобы без опасений доехать хотя бы до ближайшего полицейского участка. Война кланов в Мельбурне? Маловероятно. Наверняка охранник у ворот что-то видел. По крайней мере он мог бы вызвать полицию.

Повернувшись к освещенным воротам, Фрина обнаружила, что в этой драме был и третий участник, который, впрочем, не очень-то интересовался действием. Он лежал на бетонной дороге, что вела к доку, и истекал кровью.

– Чертовы погремушки! – воскликнула Фрина, озираясь: не осталось ли поблизости других стрелков. – Под этими фонарями я была прекрасной мишенью. А так мило вечерок начинался!

На Фрине были широкие свободные брюки, ботинки, шляпка клоше, кремового цвета шелковая блузка и меховое манто из рыжей лисы. Просто сама элегантность; странно было видеть в свете газового фонаря, освещавшего площадку перед ангаром, такую женщину, ставшую на колени возле умирающего.

Фрина сняла манто, чтобы не испачкать, и просунула обтянутое шелком предплечье под тело, как она теперь разглядела, совсем молоденького юноши, чьи нестриженые соломенного цвета волосы были перепачканы дорожной грязью. Голова упала ей на плечо; Фрина ощупала раненого и обнаружила множество переломов. Ребра были буквально перемолоты, под ее пальцами они казались почти мягкими. В затылке бедняги зияло отверстие размером с пятишиллинговую монету,[4] и оттуда хлестала кровь.

Фрина стянула обе перчатки, скатала их и заткнула ими рану. Слабеющая рука схватила ее запястье, голубые глаза на миг открылись.

– Лежи смирно, – велела она. – Ты ранен. Кто-то стрелял в тебя и, черт бы их побрал, в меня тоже. Кто это был?

Голова качнулась, губы чуть шевельнулись. На пареньке были синяя рабочая рубаха без воротника и серый саржевый костюм, видимо, выглядевший вполне прилично, до того как парень решил отдать в нем Богу душу. Колени Фрины намокли и саднили от острого гравия. Она переменила позу. В ухо раненого было продето золотое кольцо, а на ключице красовалась синяя татуировка. Прописная «А» в круге.

– Вы говорите по-английски? – пробормотал он на диалекте, который Фрина не смогла распознать.

– Tu jaspines ti Francais, mon pauv’e?[5]

Умирающий издал слабый смешок, услышав жаргонное выражение из уст стильной дамочки. Он ответил парижским «совершенно верно»:

– Comme de juste, Auguste.[6]

Паренек моргнул, вздрогнул и выдавил:

– J’dois clamecer.– На языке парижского «дна» это означало «я дам дуба». Ему и впрямь оставалось жить последние минуты.

– Tu parles, Charles,[7] – возразила Фрина.

У незнакомца было скуластое славянское лицо. Подбородок еще не знал бритвы. Лицо уже сделалось мертвенно-серым: жизнь постепенно уходила из тела. Юноша вздохнул, захлебываясь кровью, и произнес совершенно отчетливо: «Ma mère est а Riga[8]», – вытянулся и умер.

Фрина крепко прижимала раненого к себе, и кровь, фонтаном вырвавшаяся из его легких, залила ее блузку. Она высвободила одну руку, закрыла юноше глаза и бережно положила его на землю. Бесполезная забота, подумала она, осторожно опуская его голову, он уже ничего не чувствует. Паренек казался совсем молоденьким – не старше семнадцати.

Фрина распрямилась и встала. Да куда же запропал этот охранник?

У ворот находился пост охранника, но тот развернул свой стул в другую сторону и наверняка просидел так все время. Сторож смотрел на реку так, словно ждал, что с минуты на минуту причалит «Сириус».[9]

– Эй! – окликнула Фрина. – Эй, вы там!

Мужчина не пошевелился. Фрина, прихватив свое манто, направилась к окошку его будки. Просунув внутрь окровавленную руку, она потрясла охранника за плечо.

– Проснись, кретин! Произошло убийство, твои начальнички поди не обрадуются, узнав, что перед их чистенькими воротами обнаружен труп.

Стражник повернулся и остолбенел. Впоследствии он описывал это, как главное потрясение своей жизни. Перед ним в голубом сиянии стояла тоненькая женщина в черной шляпке, ее зеленые глаза сверкали на белом как мел лице. Светлая блузка была насквозь пропитана кровью. Рука, которой она схватила его за плечо, оставила кровавый след на рубашке. Взгляд девушки был холоден, как огни святого Эльма.[10] Сторож было струхнул: того гляди вопьется в него своими белыми зубами, блестевшими меж бесцветных губ.

– Да, мисс? – запинаясь, пробормотал он, пытаясь отодвинуться.

– Вызовите полицию. Произошло убийство. Но вы-то, полагаю, ничего не видели?

– Ничего. – Охранник начал крутить диск телефона. – Совсем ничего, мисс. Глаза у меня уже не те, что прежде. Да еще темень такая.

– Наоборот, светло как днем.

– Ну, будь по вашему, но все равно я ничего не видел. Рассел-стрит? Это Том, из дока Виктория. У нас тут убийство. Пришлите кого-нибудь, ладно? Нет, я не шучу. Если бы я шутил, вы бы животы надорвали. Приезжайте поживее.