– Мы с Мареком думаем, не завести ли нам четвертого ребенка. – Иоанна, вся в строительной пыли, выглядела счастливой.
– «Мы с Мареком думаем»?…
Клара, не желая омрачать настроение подруги, не стала напоминать о ее же собственных жалобах: «Марек ни о чем не беспокоится, а я на всю жизнь в плену горшков и пеленок».
– Меня ужасно потрясла смерть Папы. Даже не могу тебе объяснить… Ты не была здесь в тот момент, и вообще ты не очень-то верующая… Марек тоже изменился. Только сейчас я поняла, как сильно он меня любит. Человек должен созреть, дорасти до некоторых решений…
– Иося, умер Папа – и поэтому вы решаетесь на нового ребенка?
Со стороны склада послышались удары в стену.
– Лучшее, что у нас с Мареком есть, – это дети. Красивые, здоровые…
– Ну, решили так решили. Ты не обязана передо мной оправдываться. Но ты боялась, что Марек может потерять работу…
– Все как-то прояснилось… Нужно довериться жизни. После смерти такого человека, – по пыльным щекам Иоанны заструились слезы, – некоторые вещи видишь иначе. Правда. То, что действительно важно… Если бы у нас были условия, я бы и семерых завела. Нет ничего прекраснее детей.
Клара обняла ее, не будучи уверенной, в чем она поддерживает подругу – в ее трауре или в стремлении к материнству. Прибежал Михась с зажигалкой, загребая слишком длинными ногами. Кларе стало стыдно за десятку, которую она сунула ему в карман куртки, и она вложила ему в другой карман бумажку в пятьдесят злотых. Теперь в карманах воцарилась симметрия, но это не вернуло Михасю утраченной естественной гармонии, гибкости и искренней детской благодарности. Бросив взгляд на мать, он, краснея, поцеловал Кларе руку.
Всю неделю – от смерти Папы до его похорон – Клара жила в атмосфере коллективной одержимости. Пациенты то и дело говорили о чудесах, почти чудесах и чудесных обращениях в веру. Некоторые отменяли визиты, стесняясь лечиться по методикам Востока перед лицом трагедии Запада. Согласно пророчествам, Иоанн Павел II – последний белокожий преемник святого Петра. Следующим должен был быть негр.
Везде были вывешены фотографии измученного болезнью Войтылы. Клара оценивала его вид с точки зрения медика и, зная, как долго длилась убийственная агония, восхищалась силой духа Папы. Она без конца ловила его проницательный взгляд с более ранних снимков, выставленных в витринах магазинов, напечатанных в газетах. Нет, ей не казалось, что Папа ее преследует, – она еще была в здравом рассудке. Это ведь не Иоанн Павел II побуждал ее к поискам истины – кто она, чего она хочет? Клара по своей воле размышляла об этом – и дома с Яцеком, и в постели с Юлеком.
Она не собиралась подобно Иоанне, под влиянием порыва, в атмосфере возвышенного безумия, принимать решения, способные изменить как ее собственную, так и чужую жизнь. По вечерам и в обеденные перерывы она по-прежнему встречалась с Юлеком. Они прятались в еще более глубокие катакомбы, чем те, в которых обычно скрываются тайные любовники. Прятались не только от знакомых Клары, не только от ее мужа: они пытались оградить от всеобщей скорби свое проникнутое эротизмом счастье. Клара не сомневалась: всплеск набожности, который она наблюдала на улицах в виде бесконечных рядов свечей, быстро угаснет.
Яцек настроил радио на волну, передающую программы о Папе, и включал его на всю громкость, чтобы было слышно и в ванной, и в мастерской. Телевизор он держал на круглосуточном информационном канале, по которому журналист, некогда ведущий «Big Brother», теперь с таким же волнением говорил о Big Father. [66]Клара, кутаясь и плед, закрывалась в своей комнате с плеером и пачкой сухого печенья. Среди дисков Юлека она нашла альбом какого-то Гленна Гоулда [67]– без оркестра, без гнетущих виолончелей, скрипок и флейт. Одно только фортепиано. «Оголенные струны-связи, которых легко и точно достигает рука хирурга, – комментировал Юлек. – Потому ты и любишь фортепиано – вы с ним похожи».
Яцек, поглощенный новым проектом «Польских подворий», отрывался от компьютера лишь для того, чтобы налить себе еще чаю. Две ложечки сахара, четыре капли лимонного сока – ни больше ни меньше. Он выходил из мастерской, лишь когда по телевизору передавали последние известия.
– Ужинать будешь? – заглянул он и к Кларе.
– Нет, спасибо, – проигнорировала она его любезность.
– Я оставлю тебе салат.
Она закрыла за ним дверь. Раньше бы оставила открытой.
Сто двадцать метров, разделенных на мастерскую, гостиную, спальни… Присутствие Яцека – хотя и был он далеко, в кухне, – мешало ей. Позвякивание кастрюль, тишина, методичное постукивание ножа о шинковальную доску… «Чего же я жду? Симптомы слишком очевидны – дальше медлить нельзя. Но мне ведь не двадцать лет! Что же мне, просто встать и уйти? Сказать ему: пока, я ухожу? Такие вещи не решаются подобным образом. А он? Ни о чем не догадывается? Он по-прежнему болен, восприятие мира у него искажено. Может, это как раз и есть подходящий момент? Предлог очевиден: "Ты в депрессии, давай отдохнем друг от друга"… – Она нервно расправляла клетчатый плед, укрывая ноги. – Вот смешно, в лицее я носила такие же юбочки в шотландскую клетку, к ним белые блузки, а летом еще соломенная шляпка с ленточкой – точь-в-точь Энн с Зеленого Холма. [68]– Клара встала, чтобы взять телефон. – Но я же не доведу себя до того, чтобы сломя голову лететь к Юлеку только потому, что он позвонил и что я без него не могу!..»
– Павел? Это я…
– Ты по личному вопросу? – пошутил он. – Мне звонят по объявлению, у Пати щенки от лабрадора… Я оставлю тебе одного.
– Категорически нет. Павел, у меня нет времени на собаку.
– Да ты не знаешь, что говоришь. У тебя же никогда не было собачки.
– У меня есть тысячи собак в собачьих приютах. – Когда она не забывала, то, оформляя свои счета, отчисляла немного денег на реквизиты, которые дал ей Павел. – Извини меня, но я звоню из-за того, что Яцек перестал принимать лекарства…
– Знаю, я с ним говорил. На мой взгляд, он в неплохой форме.
– Думаешь? А как ты полагаешь… это из-за Папы?
– Ну я же тебе говорил: депрессия появляется из ниоткуда и исчезает в никуда. Не пытайся осмыслить то, что осмыслению не поддается. Тебя что-то беспокоит?
– Нет, ничего… Я просто отвыкла от всего… нормального.
– На этой неделе я тоже, – вздохнул он.
– Я знаю, о чем ты.
Желая доказать Кларе существование Бога, пациенты рассказывали о том, как после смерти Папы хулиганы и воры обращались в веру. По ночам Кларе названивала Иоанна. Ей вторил Марек. Его экзальтированный, еле узнаваемый голос захлебывался рассказами о пророчествах, вычитанных в Интернете.
– У меня своя теория по поводу этой недели, – зевнул Павел.
– Массовая истерия?
– Хуже. FAS. Foetus Alcoholic Syndrom. [69]Группа риска – дети матерей, пьющих во время беременности. Симптомы похожи на те, что при синдроме гиперактивности и дефицита внимания: повышенная возбудимость, недостаток сосредоточенности, непослушание. Мозг с таким синдромом – поврежденный мозг. Он функционирует неправильно… Чтобы такой ребенок понял тебя, нужно говорить с ним медленно, при этом смотреть ему в глаза. Если он не слушает – потряси его, обрати на себя его внимание хоть таким образом.
– Ты лечишь детей? И давно?
– Да нет. От этой болезни страдают взрослые поляки.
После многих лет врачебной практики у Павла не осталось ни предубеждений, ни иллюзий относительно психического здоровья нации. Именно поэтому, несмотря пи на что, он не впал в разочарование, хотя все чаще чувствовал собственную усталость. Сидя в расслабленной позе в своем врачебном кресле и выслушивая пациентов, он, как современный Станьчик, [70]насквозь видел беспомощную польскую интеллигенцию, с той лишь разницей, что профессиональная этика не позволяла ему напрямик говорить о том, что он по этому поводу думает.
