В одиннадцать замок затихает. Под барочными сводами пролетают летучие мыши, из сада в кухню проникают жирные коты. У подножия монастырской горы средневековый городок Корд-сюр-Сьель, в прошлом славившийся своими ремеслами и стойкой защитой веры еретиков от крестовых походов провансальской католической власти. В городе скрывались катары после захвата Монсегюра. О тех временах напоминают таинственные знаки в подвалах и переулках Корд-сюр-Сьель.

Что же касается летучих мышей, без них в монастыре не обойтись. Иначе ночные медитации в часовне к утру плавно перетекали бы в дрему. Если монаха одолевает сон, его будят летучие мыши, пикирующие с церковных перекрытий прямо на его склонившуюся голову. В попытках уклониться от разведатак молящийся набожно дожидается рассвета.

Шарлотта, живя в Париже, можно путешествовать по разным уголкам мира – греческим, китайским, итальянским, – достаточно свернуть на соседнюю улицу или зайти в соседнее кафе. Мир экзотики – пестрый, вульгарный. В монастыре белым-бело – не потому, что горы вокруг покрыты снегом, а каменные стены замковых залов и келий выкрашены в белый цвет. Бело, потому что тихо. Я не сразу привык к этой тишине. Никто не просил меня говорить шепотом, но смешно обращаться звучным баритоном к человеку, который отвечает тебе едва слышно. Эта тишина – не только разговоры. Это еще и манера двигаться, встречаться в коридорах, на галереях: глаза опущены, чтобы не коснуться кого-нибудь взглядом, не рассеять своим присутствием его размышлений о духовных проблемах.

Совсем непросто создать устав сосуществования для нескольких десятков монахов, монахинь и семей с детьми. До поездки в Корд-сюр-Сьель я предполагал, что монастырь – обитель угрюмого лицемерия для окончательно подавленных обстоятельствами или же единственное пристанище для истинных святых. Наверняка есть свои святые и в Общине Льва Иуды, но это не мученики, кичащиеся собственным смирением и отвращением к приземленной повседневности. Я не встречал людей, которые умеют так радоваться каждому мгновению, так ценить его. Томас – вначале, по своему обыкновению, отстраненно вежливый – тоже поддался очарованию этого места. Однажды я застал его в пустой часовне молящимся. Опустившись на колени, он бормотал литанию. В полной уверенности, что никто его не видит. За день до этого он шутил, что первые христиане были также и последними.

«А как же твое неверие в веру?» – спросил я его за ужином.

Томас отломил кусок хлеба, обмакнул в вино и передал буханку сидевшему рядом монаху.

«Я тут сочинил историю, специально для тебя. Вот послушай, – прошептал он. – Жил был Ицек, бедный еврей. Однажды он перестал верить в Бога. Пытался изо всех сил, но тщетно. Собралась община, чтобы решить, как с ним поступить. Превратить в камень? Изгнать из местечка? Но они просто оставили Ицека в покое, ведь, отняв веру, Бог и так достаточно покарал его. Шли годы, Ицек по-прежнему страдал. Но в один прекрасный день он пришел в синагогу, и случилось чудо: он ощутил запах Бога».

– Расскажи о себе, а не о Томасе, – попросила я.

– Ну что я? – Михал сгорбился. – Две недели в раю. Я молился по-польски, по-французски, по-еврейски, просил лишь об одном – чтобы она вернулась. Собственно, я молился ей. – Он отфутболил банку из-под кока-колы. – Сколько раз можно умирать? И за что? Знаю, знаю, Рождество не Пасха, не следует думать о смерти. Послушай: «смерть», «смерти», самое близкое по звучанию слово – «смердеть»: не успел умереть, а уже смердишь. А во французском – поэтичное, звучное «la mort», почти как «l'amour». Я не хочу умирать на польском языке, такова моя последняя воля: je ne voudrais pas mourir dans la langue polonaise. – Он бросил банку мне под ноги. – Ворота вон там, возле урны, пас!

Я попала в открытую дверь кафе. Спустя мгновение банка вылетела оттуда и покатилась по мостовой. Михал снова забросил ее в черную дыру входа. Несколько секунд тишины – и жестянка, как и в первый раз, оказалась на тротуаре. Не то приглашение, не то предостережение. Мы вошли. За стойкой постаревшая Жюльет Греко. Пустой зал, в углу, под выцветшими рекламами пятидесятых годов, – клошар в рваной фуфайке.

– Кинь банку, – заскрипел он.

– На улице осталась. – Михал показал на дверь.

– Кинь, когда будешь выходить, только не забудь.

Мы уселись за скользкий деревянный стол. Жюльет Греко направилась к нам с бутылкой.

– Мы не заказывали вина, – сказала я без особой уверенности – уж очень решительно она поставила перед нами божоле.

– Ничего больше нет. Кофеварка с утра сломана. – Она сдвинула на другой конец стола липкие чашки и тарелки с окурками. Клошар взял зубами стакан, склонил голову набок и высосал остатки вина.

– Еще, – потребовал он.

Жюлет Греко глядела на него с жалостью:

– Допился, бедняга, до паралича, теперь только ногами болтает. Киньте ему эту банку, пусть развлекается. Сорок франков. – Она взяла деньги и вернулась за стойку. Тишину и неподвижность кафе нарушала поскрипывавшая на сквозняке дверь сортира. Она плавно приоткрывалась, на мгновение являя нашему взору заляпанный клозет, затем лениво, словно со вздохом облегчения, захлопывалась.

Михалподнял воротник куртки, сунул в рот сигарету.

– Знаешь, почему люди курят? – Он порылся в карманах. – Им кажется, что они несут свет, пусть он освещает лишь кончик их носа… горячая точка света и тепла в этом б… мире. – Спичек не было. – Мне даже курить не хочется. – Он разломил сигарету. – И не введи нас во искушение.

– Ты бросаешь курить?

– Не окурки меня искушают, но смерть. Я думал, почему так, – оказалось, все очень просто: смерть – следствие греха, а грех притягателен. Забыл тебе сказать – она меня преследовала.

– Эва? – удивилась я такой перемене: до сих пор Михал бегал за Эвой, умоляя встретиться и поговорить.

– Нет, Эва порой приходит ко мне во сне и глядит огромными глазами цвета пиццы. Меня преследовала голова, череп – тот, из вертящегося фонтана у Бобур. Я проходил там много раз, и ничего… разбрызгивая воду, кружились пластмассовые кубики, рты, шляпы, череп. А вчера я шел в библиотеку и почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернулся и увидел его – он старался не выпускать меня из виду.

– Михалик, череп в фонтане у Бобур всегда вертится, это твои фантазии.

– Но он упрямо поворачивался именно ко мне. Он следил за мной, я слышал его голос. Ты, конечно, скажешь, Шарлотта, что у меня галлюцинации… плеск воды, шум ветра – возможно, но вода в фонтане не смогла бы сказать моей голове: «Живой, значит – еще не умер».

– А череп из нашего холодильника никогда тебя не преследовал? – Я подлила Михалу вина.

– Череп Томаса в холодильнике – это наш домашний череп, он не считается, это все равно как если черный кот перебегает тебе дорогу в собственном доме. Ничейный кот на улице – другое дело.

Стакан выскользнул у клошара изо рта и упал на пол.

– Небьющийся, специально для меня купили, – похвастался он.

– Он бросает стакан, когда хочет поболтать с клиентами, – отозвалась из-за стойки Жюльет Греко, подводя черной тушью глаза.

Михал поднял стакан и поставил его перед клошаром.

– Хотите еще вина? – спросил он старика, который не сводил глаз с нашей бутылки.

– Угу, – толкнул тот в ответ стол. Оживившись, он замахал ногами и вдруг закричал по-русски: «Bystro, bystro!», торопя Михала, который наполнял небьющийся стакан.

– Где вы научились? Прекрасное произношение, – восхитился Михал.

Старик залпом выдул божоле и облизнулся:

– Пока меня не парализовало, я был русским, теперь я клошар. За это «bystro» мне наливают, потому что не понимают, что это значит, и просят объяснить. Я рассказываю, что после поражения Наполеона голодные русские солдаты шатались по Парижу и, желая побыстрее поесть и выпить, кричали официантам в кафе: «Bystro! Bystro! Еще бутылку!» Отсюда название «бистро» – быстро поесть, быстро выпить.

– Заказать вам еще? Шарлотта, у тебя есть деньги? – Михал высыпал из кармана мелочь.