Когда-нибудь я напишу новый, приближенный к современности вариант сказки "Красавица и Чудовище". Это будет история о женской ревности, где убийца растерзает свою жертву, как делали вакханки. История о муках возвышенной души, которая бунтует против своей прельстительной оболочки, чувствуя, что неизбежно станеттакой, какой кажется, и разорвет на части соперницу, невзрачную и даже несколько худосочную, словно платоновская Идея. Эпиграф: Dramatis personae. Чепуха, конечно. Но мне обидно за Ирэн. Она была надушена восхитительными духами, и именно так, как, по-моему, ей следует душиться, то есть очень сильно. Человек должен принимать себя таким, каков он есть, и уметь использовать к своей выгоде то, чем наделила его судьба: это единственно разумный выход.

Когда мы вставали из-за стола, подошел Грегори и с напускным безразличием, пряча глаза, что действует сильнее, чем мольба, предложил мне и Анри сыграть с ним партию в миниатюрный гольф. Удивительно, до чего этот библейский пророк, привыкший общаться с призраками, любит тихие игры. С трубкой в зубах, возбужденный и сосредоточенный — этакое массивное воплощение спокойствия и выдержки, — он, должно быть, без конца думает одну и ту же мысль, в которой моменты этой усыпляющей игры становятся не пробелами, а знаками препинания. Наверно, мыслительный процесс у него похож на жевательный. Кажется, будто и пульс у него замедленный: такой он нелюдимый, такой неловкий. И тем не менее он, погруженный в бесконечные раздумья, тяжеловесный, с наслаждением попыхивающий трубкой, опередил нас на несколько проходов. А затем, сдерживая рвущееся наружу ликование, только чуть раскрасневшись, с достоинством угостил нас сигарами. Милый Грегори! Он был обворожителен.

4 июля

Проснулся рано, чтобы посмотреть, как над заливом восходит солнце. Самое приятное в этой гостинице, расположенной на берегу (ровный гул прибоя слышишь постоянно), — ее чудесный сад, ее липы, ее раскидистый кедр, ее наивные клумбы. Угол розовой черепичной крыши, выступающий над зеленью, в свете зари выглядел так по-деревенски мило, что мне захотелось зааплодировать. Утро было кругом отлакировано дождем, — на улице, между лужами, в которых отражались деревья, асфальт приобрел нежнейший голубовато-стальной оттенок. Повсюду раздавалось пение петухов, напоминавшее посетителю фешенебельного курорта о скромных утренних радостях: где-то там угадывались булочные с их маленькими, запряженными собаками тележками, террасы кафе, где официанты, посвистывая, расставляют складные стулья, садовые калитки с певучими колокольчиками, словом, какой-то добродушный Монпарнас, приправленный деревенским озорством.

Я встретил Жака у купальных кабинок. Мы окунулись в холодную воду, точно в купель, побарахтались там, хохоча и брызгаясь, как щенки, похлопали друг друга по спине и залезли обратно в шаткие кабинки. Затем, еще облепленные мокрым песком, уселись рядом и в утреннем холодке чинно выкурили первую сигарету, по очереди, как курят трубку мира, очарованные друг другом, словно два юных пажа, которые отдыхают после дружеского единоборства, твердо веря: эта веселая возня, эта умиротворяющая разминка — лучшее, что бывает у них за весь день.

Я догадался, что ему, как и мне, хочется поговорить о Кристель, и он неуклюже пытается перевести разговор на эту тему, необычайно важную для него. Но ему никак не удавалось преодолеть смущение, и вот, наконец, после нескольких неудачных попыток он отчаянно ринулся вперед.

— Что вы думаете о Кристель?

Какая дерзость!

— Кому же о ней здесь и думать, как не вам?

— Знаю. Ведь у меня с ней интрижка, верно? Так все здесь считают. Удивительное дело. Как будто с Кристель возможны такого рода отношения. Это все равно что (он не сразу нашел нужные слова), все равно что голыми руками хвататься за раскаленное железо…

Я вздрогнул. Это сравнение, эта застенчивая исповедь разом открыли мне, насколько истинные чувства Жака далеки от простой дружеской привязанности, которую, по общему мнению, он испытывает к Кристель.

— … Кристель сбивает меня с толку. Не могу подобрать более подходящего определения. Она так молода и в то же время так уверена в себе. Ее движения, ее лицо, звук ее голоса, — во всем чувствуется эта уверенность. Как описать необычное, покоряющее впечатление, которое она на меня производит? Иногда такими бывают зрелые люди, и это в порядке вещей, но в столь юном существе подобная сила воздействия — явление исключительное. Вы согласны со мной?

— Согласен, и более того, считаю, что невозможно выразить это яснее. Но вы не были бы так озадачены, если бы не угадывали в ней и что-то еще.

Он закурил вторую сигарету.

— Не хотите немного пройтись?

— С удовольствием.

— Вас ведь тоже интересует Кристель. Нет смысла отрицать, — скороговоркой продолжал он, — я это знаю, я точно это знаю. Но не собираюсь устраивать вам сцену ревности.

Он улыбнулся.

— Думаю, это было бы не к лицу ни вам, ни мне.

И тут у меня удивительным, непостижимым образом сорвались с языка слова, которые, как мне до сих пор кажется, произнес не я:

— Она не создана ни для вас, ни для меня…

Мы остановились. Жак странно взглянул на меня. Набежавшее облако набросило на все окружающее серую тень. Безлюдный пляж вдруг стал мрачным, холодным. Какой необычный оборот приняла наша беседа, в считанные секунды, без видимой причины! Так бывает во сне: связная последовательность образов прерывается, и ты, войдя в гостеприимно распахнутую дверь, внезапно оказываешься в бескрайней ледяной пустыне, где царит горе и ужас, а с неба льется скудный свет.

— Почему вы так говорите?

Не знаю, что за внутренний голос велел мне умолчать о моем ночном разговоре с Кристель. "Не надо ему знать об этом". Я вновь почувствовал себя подростком, который, словно бесценное сокровище, свято хранит свою первую тайну.

— Не знаю. Как вам известно, мы с ней едва знакомы. По-моему, она очень скрытная девушка. Как мне почему-то кажется, она идет по пути, который может завести ее бог знает куда, но ни вы, ни я не в силах ее остановить. Впрочем, насчет вас я, возможно, ошибаюсь. Извините меня. Наверно, вам приходилось встречать таких людей — они могут быть сколь угодно приветливы, милы, обходительны, но стоит вам увидеть их, услышать от них хоть слово, и вы говорите себе: "Между ним и мной не может быть ничего общего, ничто не может связать нас". Мы с вами много беседовали о литературе; думаю, вы помните сцену встречи Ромео и Джульетты:

Не правда ли, это классический, выдающийся пример любви с первого взгляда? Но отношения между людьми всегдаскладываются с первого взгляда. Я сейчас думаю не о трагических случаях, а о житейских ситуациях, зачастую далеких от трагедии: встречаются два человека, — и то или иное выражение глаз, интонации голоса, непредсказуемые и необоримые, как вдохновение поэта, навсегда связывают их друг с другом, закладывают основы дружбы или вражды — либо полного безразличия. Спортивные журналисты пишут иногда о так называемом "индейском знаке", который при первой встрече двух борцов навсегда устанавливает между ними некую тайную иерархию, вызывает у одного из них предчувствие неминуемого поражения, внезапную смерть надежды. "К чему сопротивляться?" Все решено заранее — так и будет — и так будет всегда. Вон тот — моя игрушка, я буду им забавляться, над этим я стану королем, этому случайному знакомому должен буду впредь отдавать отчет во всех моих делах, как управляющий — хозяину, и даже самые обдуманные мои поступки будут казаться лишенными смысла, если он не утвердит их, как печатью, своим одобрительным взглядом, особым выражением глаз, умиротворяющим душу. А тот — один из сильных мира сего, но отныне я всегда буду отзываться о нем с легкой насмешкой, которая разбила бы ему сердце, если бы он узнал об этом. В невероятно важном господине я с помощью моего тайного кода распознаю шута, в поденщике — принца. А вот невидимка: отныне мой взгляд будет проникать сквозь него, как сквозь стекло, он что-то говорит, но я далеко, за тысячу миль отсюда, — когда он подошел ко мне, я чуть нахмурил брови-и его уже нет в моей Вселенной.