«Сегодня воскресенье», — безрадостно подумал Гранж, зевая при виде тусклого рассвета, который забрезжил в окнах. Он не выспался. Дом утопал в мертвой, слегка гнетущей тишине — тишине монастыря и гниющей воды. Непроизвольно он бросил взгляд на пустынную дорогу. Чувствовал он себя не очень уютно. Странной, невероятной, почти волшебной была эта пустота, этот сон незанятых дорог в тылах сражения — аллея замка Спящей Красавицы. Спускаясь по железной лестнице, он закурил. У утра был мягко-водянистый вкус, но роса, уже выпавшая на траве обочин, была необычайно холодной; мысль о горячем кофе Оливона чуть было не повернула его назад, но он решил перед обедом прогуляться до того места на просеке, где инженерная часть подготовила перед дотом минную шахту. Он рассчитывал найти там сторожевой пост саперов: быть может, он узнает новости.

Ничего не было. Дорога чуть осела над минной шахтой, присыпанной слишком мягкой землей; в прорытых гусеницами колеях выступили лужицы воды, совсем омраченные зеленым лесом. Чуть дальше на груде булыжников валялись два оголенных конца провода взрывателя, торчавшего из земли.

«Занятно…» — подумал он, недоумевая. В мрачном настроении он сел на груду камней. Можно было бы поклясться, что в радиусе одной мили вокруг не раздавалось ни звука; он прислушивался к лесосекам без птиц, смутно обеспокоенный этим подозрительным исчезновением человека, этой погруженной в грезы стройплощадкой, напоминавшей о забастовке на предприятии. Внезапно, когда он снова зажигал сигарету, очень высоко над его головой как-то по-особому разорвался воздух — как долгое величественное громыхание небесного скорого поезда, подминающего рельсы и стучащего на стрелках, — это тяжелая артиллерия Мёза открыла огонь по Бельгии.

Затем, как ему показалось, все происходило очень быстро. Он был на полпути к доту, когда мощный рев моторов принялся рыть, буравить лес со всех концов одновременно с бесцеремонностью загонщиков, входящих в чащу, и Крыша вдруг вошла в транс, потонув в чудовищном грохоте бомб и пулеметов. Некоторое время Гранж стоял как остолбенелый: лес вибрировал, подобно улице, сотрясаемой треском отбойного молотка; он ощущал себя исхлестанным, побитым этой непонятной, бурной тряской, проникавшей в него через подошвы ног и уши одновременно. Он рванулся в сторону, на тропу, где арки густолиственных ветвей оставляли над ним лишь узкую ленту белесого неба. Стоило ощутить себя скрытым от глаз, как шум больше не казался таким чудовищным: становилось ясно, что он в гораздо большей степени создавался моторами, чем взрывами; порою наступали долгие затишья. Успокоившись, Гранж уже было двинулся под грохочущим сводом к доту, как метрах в десяти перед ним изъезженный асфальт, покрывавший просеку с этой стороны, принялся странным образом потрескивать; не прошло и двух секунд, как он понял, что это по нему стреляют из пулемета; он бегом вернулся к началу тропы. Закурил, чувствуя себя куда уютнее; грохот его успокаивал. Временами содрогающееся от гула небо над тропой пересекалось внезапным полетом черного плаща; что до остального, то ничего было не различить: когда Гранж отваживался подойти к дороге и взглянуть, что там, он видел приклеившиеся к более чистому небу над просекой довольно разреженные самолетные флотилии — высокие и странно неторопливые, они, казалось, плыли, как против течения, почти не двигаясь. Что поражало, так это их миролюбивое поведение, как у рыб в воде, та легкость, с какой они шли, строго соблюдая дистанцию, делая вид, что не знают друг о друге, наподобие косяков, которые встречаются и, не придав этому значения, отправляются каждый в свою сторону, расположившись этажами в прозрачных водах открытого моря, — все это внушало мысль о безмятежном, беспечном захвате стихии. Лишь время от времени оглушительный грохот скорого поезда мощно устремлялся от облаков к своему апогею, с треском рвущегося шелка рассекая воздушные пляжи, где, как на волнах, качались эти вялые созвездия.

Самолеты исчезли так же, как и появились, унесенные внезапной переменой ветра. Пресный запах пыли плавал над лесом. На дороге, возле тонкой, взрытой, как от удара плетью, бороздки, Гранж подобрал толстую целую пулю из белого блестящего металла. То, что он попал под огонь, обескураживало его, представлялось какой-то нелепостью. Дом-форт атакован не был: своих он нашел в блокгаузе — побледневшие, они сидели на ящиках со стаканами в руках.

— Ну и ну! Ну и ну! — покачивал головой Гуркюф.

Не говоря ни слова, Оливон наполнил стакан Гранжа; пулеметная пуля переходила из рук в руки. Блестящая и тяжелая, она давила на ладонь. Гранж подошел к телефону. Мориарме не отвечал. Отказываясь верить, он принялся трясти пустой трубкой у самого уха, но тут же повесил ее, внезапно обнаружив, что на него смотрят солдаты. Связь была прервана.

— Давайте-ка! Приведите себя в порядок… — сказал он резко. — Переезжаем вниз.

В домике, непроницаемом для огня, было немного того, что легко воспламенялось бы. Они свезли в блокгауз два тюфяка и немного постельного белья, затем принялись спускать по железной лестнице скудную мебель, но это занятие им быстро наскучило — столы, стулья и даже еловый шкафчик полетели в окна через проволочные заграждения. Треск раскалывающегося дерева придавал им бодрости в работе.

— Чисто убрано, — прокомментировал Оливон сведущим тоном. — К тому же в некотором роде для маскировки так естественней. Похоже, будто мы эвакуировались.

Обустроившись в блокгаузе, они открыли банки с консервами и перекусили без особого аппетита. Время от времени они задирали головы и, совсем поникшие, вдыхали пресную сырость этого места, запах корней и глубинных слоев земли, который шел из приподнятого люка. Черный кот, которого Гранж принес из Фализов, с отвращением ступал кончиками лап по холодному бетону, затем одним прыжком взобрался на ящик и затаился. Вскоре они вновь открыли бронированную дверь и вышли на вольный воздух. Когда они устраивались на обочине, на просеку со стороны Бельгии выехал мотоцикл с коляской, затем циклон летящих, как на гонках, машин пронесся по дороге; грузовики пехоты, пушки на механической тяге, танкетки, бронеавтомобили, на поцарапанной краске которых были видны следы от пуль; повсюду к брызговикам машин цеплялись, как на карнавале, шальные велосипедисты, которые, казалось, всеми своими прищепками на брюках крутили педали, стоя в пыли; на всех подножках гроздьями висели беженцы; в обезумевшую колонну втиснулась даже машина для перевозки мяса, которая раскачивала из стороны в сторону целую мясную лавку ромштексов, покрытых мерзкой серой горчицей. Все это мчалось к Мёзу внутри тоннеля из пыли, охваченное единым тяжелым порывом, увлекаемое землистым, ревущим потоком стада буйволов, которые, подстегиваемые близким пожаром в джунглях, несутся во всю прыть к броду.

— Ну что, танкисты, драпаем? — прокричал Эрвуэ глухим голосом.

Не говоря ни слова, не поворачивая головы, люди на машинах лишь приподнимали уголок рта в замедленной, умудренной ухмылке боксера, цепляющегося за канаты.

Внезапно поток иссяк, затем, прежде чем осела пыль, мимо дома-форта протрясся одиночный, едущий помедленнее бронеавтомобиль с повернутым назад орудием. Миновав блокгауз, машина резко затормозила, и человек в шлемофоне, сложив руки рупором, ошалело прокричал из башни в сторону домика:

— Эй вы, там, не выпендривайтесь! Боши в десяти минутах езды отсюда.

Машина снова двинулась. Гранж повернулся к своим людям: их щеки показались ему совсем серыми; вдруг что-то тяжелое хлопнуло его по затылку, машинально он приподнял запястье. «Который час? — тупо спросил он самого себя. — Одиннадцать?» Первый раз в этот день он посмотрел на часы.

Было уже четыре пополудни. За лесом вместе с сухим щелчком предохранителя один за другим взрывались мосты Мёза.

В один миг они очутились в блокгаузе и захлопнули за собой бронированную дверь. На какое-то время их охватила паника: дрожащими пальцами они судорожно закрывали ящики. Когда прекращалось позвякивание обильно смазанной стали, было слышно лишь длинное дыхание носов, которые будто дули на горячий суп. Голова у Гранжа немного кружилась, глаза горели; в то же время он ощущал у себя под ребрами зловредный смешок, раздражающий и сухой, который снова поднимал его тонус. «Мы тут устроились, как герои солдатских анекдотов, и все нам нипочем, — цедил он сквозь зубы самому себе, и его щеки непроизвольно морщились в гримасе мрачной веселости. — С машиной для мяса. И как, они думают, я буду выкручиваться?..»