Он сидит в пустой комнате и плачет.

Он не был готов к тяжести нескольких следующих дней. Большую часть времени он проводит, лежа в кровати на спине и уставившись на вентилятор под потолком. Когда это вдруг становится невыносимым, он вскакивает, выходит на улицу и шагает так, словно у него есть определенная цель, но все эти прогулки обычно заканчиваются в одном и том же месте — в аллее, тянущейся вдоль моря. Здесь он стоит, всматриваясь сквозь туман в проплывающий мимо парусник дау [9].

Раза два он снова заходит в антикварный магазин. Планы Чарлза всегда оказываются неопределенными, но он тем не менее подтверждает, что поедет в Малави. Нужно просто подождать день-другой, пока закончатся эти выборы в Танзании, никогда нельзя быть уверенным в чем бы то ни было, в конце концов, это же Африка. В какой-то момент во время разговора он неизбежно спрашивает мое имя, чтобы тут же опять забыть его.

Между тем он готовится к возвращению, идет в консульство и получает официальную танзанийскую визу. Потом в санитарную службу, которая находится в порту, чтобы сделать нужные прививки. Врач-индиец, к которому он обращается, с улыбкой сообщает ему, сколько это будет стоить, потом доверительно наклоняется к нему и спрашивает, действительно ли он хочет сделать эти прививки.

— Я не понимаю.

— Вы можете заплатить и сделать прививки, а можете заплатить и не делать их. Мне все равно, вам решать.

Он платит и не делает прививок, при этом он начинает понимать, как здесь делаются дела. Если штамп в документе стоит, никому нет дела до того, как он получен.

Когда он в третий раз приходит в антикварную лавку, Чарлз оживлен более обычного.

— Мы можем ехать послезавтра, — говорит он, — вам это подходит? Оказывается, итоги танзанийских выборов объявлены, но выборы признаны недействительными — множество нарушений процедуры, поэтому придется начинать все сначала. Однако волнений не предвидится, люди ведут себя спокойно. Вот только одно, — предупреждает Чарлз, — я живу не в городе, мы проведем там завтрашний день.

Он приезжает к нему утром, и вскоре они отбывают в побитом фургоне Чарлза. Они снова садятся на паром, потом едут вдоль побережья. Свой последний день в Кении он проводит в курортном отеле на берегу неподалеку от дома, где Чарлз живет со своей семьей.

В этот день его бывшие спутники покидают Кению, он знает номер рейса. В два часа дня он стоит на мерцающем белым песком пустынном пляже, устремив взор в океан, который, постепенно меняя цвет на все более густой, простирается до линии прибоя, обозначающей дальнюю гряду рифов, он смотрит на часы и ощущает их отлет почти как некую физическую перемену в организме. Например, сердце начинает биться с перебоями. Вот самолет разбегается на взлетной полосе, вот взмывает в воздух, делает вираж, становясь на северный курс, и удаляется, удаляется.

Примерно в это же время он осознает, что сделал ошибку. Нужно было лететь с ними, конечно, нужно было. Зачем он едет домой? Решение запоздало всего на каких-то два дня, но уже стало бессмысленным. Он ясно понимает, что ждет его в Южной Африке, то же состояние небытия, вечный дрейф с места на место. Никогда еще это состояние столь очевидно не представлялось ему тем, чем оно было, — отсутствием любви. Ему становится нехорошо при мысли о том, что он сотворил.

Но теперь поздно. Что владеет им сейчас, так это острое желание сделать самый отчаянный и драматичный жест из всех возможных. Он попробует догнать их, но не следуя за ними эти несколько сот километров, а совершив бросок длиной в полмира. Всю вторую половину дня он вышагивает по пляжу между пальмами взад-вперед, пересекая снова и снова собственные следы и вырабатывая план действий. В этом нет ничего невозможного. Нужно как можно скорее вернуться в Южную Африку, наскрести немного денег и вылететь в Грецию. На танзанийской границе Жером написал ему на клочке бумаги свой домашний телефон, там его мать. Он должен позвонить ей и узнать, где они и как добраться до ее дачного домика. Он отправится туда из Афин и однажды вечером возникнет из темноты, из недавнего прошлого, с руками, раскрытыми для объятий, и улыбкой на лице. Это снова я, я приехал к вам.

Когда они с Чарлзом на следующее утро отправляются в путь, он все еще на взводе. На Чарлзе шорты, сандалии и большая соломенная шляпа. Он выглядит приятным мужчиной, вырвавшимся на свободу, правда, немного костлявым; а если присмотреться, то и опустившимся. Под ногтями грязь, на зубах никотиновый налет, вокруг глаз морщины, глубокие и темные, как синяки. И в душе у него есть что-то, напоминающее перезрелый фрукт, мягкий и кашеобразный внутри. Незадолго до границы Чарлз съезжает на тростниковое поле и выкуривает гигантский косяк. Это чтобы успокоиться, перед тем как придется иметь дело с этими ублюдками.

Оказывается, он контрабандой везет спрятанные в багажнике под двумя бочонками с маслом афганские ковры на сумму двадцать тысяч долларов. Они предназначены для чиновников американского посольства в Дар-эс-Саламе и являются одной из причин этого вояжа. Чарлз потеет и дрожит, как наркоман, когда они пересекают границу, зато потом напускает на себя скучающий вид хладнокровного человека. Не беда, если бы они их и нашли, пятьдесят долларов, и они будут смотреть в другую сторону. Я знаю этих парней и умею говорить на их языке.

Вечером по прибытии в Дар-эс-Салам он направляется в один из самых фешенебельных пригородов и подъезжает к просторному дому, окруженному металлическим забором, с охранником у ворот. Это резиденция какой-то высокопоставленной сотрудницы посольства, полной женщины средних лет, она выходит им навстречу, широко улыбаясь.

Она соглашается оставить их переночевать, и он оказывается в роскошной спальне с драпировками на окнах, толстыми коврами и ванной комнатой, до потолка облицованной кафелем. Она кажется ему нереальной, но все же не такой нереальной, как ужин, в котором они участвуют тем же вечером вместе с румынским послом в Танзании. По некой неведомой причине на стене висит портрет Ленина, и посол украдкой крестится. Для самозащиты, когда замечает его. Сюрреализм ситуации лишает меня дара речи, поэтому я испытываю облегчение, когда вскоре оказываюсь снова один, в постели. В коридоре за дверью всю ночь трещит и рыгает радио, сквозь эту какофонию просачивается зашифрованная американская речь.

На следующий день они едут в Мбею и устраиваются в отеле. С тех пор как они покинули Кению, Чарлз никак меня не называл, но вечером, в баре, я услышал, как он зовет какого-то Ноэла, и, оглядевшись, понял, что он обращается ко мне. Трудно сказать, почему он остановился на этом имени, но я слишком устал, чтобы поправлять его. К тому времени взаимное раздражение между нами достигло высокого накала, и то, что он называл меня Ноэлом, не много добавляло к нему.

Назавтра, когда они въезжают на территорию Малави, раздражение балансирует на грани ссоры. Пропустив какой-то поворот, Чарлз начинает кричать на него, что нужно было следить за дорожными указателями, и ему стоит немалых усилий хранить молчание. Позднее Чарлз пускается в разглагольствования о том, что кроется за малавийскими улыбками, они, мол, притворяются невинными овечками, а на самом деле это хитрый сброд. Держи ухо востро, Ноэл!

Пора двигаться дальше, и на следующее утро, когда они подъезжают к озеру, он прощается с Чарлзом. Тот встревожен, почему бы тебе не побыть здесь еще, он не хочет оставаться один на один с коварными малавийцами. Но южноафриканец качает головой, через два дня он должен быть дома, в мыслях он на севере, в Греции.

— Что ж, — обреченно бормочет Чарлз, — езжай. Только запиши мне в блокнот свой адрес, на случай, если я когда-нибудь приеду в Кейптаун.

Я медлю с его блокнотом в руке, не зная, что писать. Но через несколько секунд пишу печатными буквами свое новое имя, Ноэл, и старый телефонный номер. Я никогда больше ничего не услышу о Чарлзе.