Зато выскочил Бэт, предлагая сыграть в русскую рулетку вместо Энгри.

А следом за ним — лучший друг Энгри Бьюти. А потом и Айви.

И понеслось…

Я так долго все это описываю, чтобы объяснить, насколько вымотали меня форумные страсти. Я не люблю и не привыкла быть в центре внимания — тем более столь убийственного.

Помню, на самом пике перепалки с Энгри, в состоянии полного 'упадхи' я написала письмо Пашке — в иной тональности, чем обычно. О том, что хорошо уходить в праздники — в такие дни особенно ощущаешь, что никому на свете не нужен. Я ждала, что он бросится меня утешать и уверять, что кому-то я нужна позарез, хотя бы и ему — но он откликнулся бодрым согласием: 'Да! Это верное наблюдение! Я тоже собираюсь уходить в праздник. Сначала хотел сделать это на первое мая, но не вышло: надо закончить кое-какие дела. Перенес на девятое! Возможно, мы с тобой совсем скоро увидимся ТАМ!!!'

С Бэтом мы встречались почти через день и перезванивались еще чаще. Он говорил только об Айви и о скорой смерти.

Таисия играла с ним на форуме: от имени крутого мужика Ариеса вела переговоры о русской рулетке, ведомая одной ей известной целью, а на мои протесты лишь загадочно улыбалась.

А потом я узнала, что меня сняли с роли.

Я уже упоминала мельком, что у меня был Театр.

Народный самодеятельный театр 'Голос'. В детстве — мой восторг зрителя, моя мечта. Каждый спектакль я просмотрела по пять-семь раз, благо билеты были бесплатными — по окончании спектакля каждый желающий мог положить любую купюру в большую стеклянную банку в фойе — 'народную коммерческую банку'. В семнадцать лет, лишь только окончив школу, я пришла туда пробоваться, и меня взяли (вау!), несмотря на более чем скромный актерский дар. Неделю, не меньше, не могла придти в себя от счастья. Небо казалось совсем близким — еще чуть-чуть, и смогу коснуться его воспаленной от восторга ладонью.

Мне дали роль, небольшую, но вполне подходящую по типажу — влюбленной до безумия девушки. Я старательно репетировала, компенсируя нехватку актерского мастерства бурной страстностью, свойственной мне от рождения. И все бы хорошо, но… моя душа треснула по швам. Моя реальная жизнь отличалась от царившей в театре атмосферы дружелюбного радостного вдохновения, и еще более отличалась она от моей роли — нежной, чистой, безоглядно влюбленной девочки. Мне трудно было играть чистоту и невинность, не будучи таковой. Но я пыталась изо всех сил…

А потом наступил 'Nevermore'. И мое погружение в глухой омут — в любовь к Бэту, в его боль и муку, в ауру смерти, в которой пребывал и он, и все мои новые друзья, реальные и виртуальные. Мой любимый Театр не мог спасти меня от кромешной тьмы. Я не могла, физически не могла уже играть свет, радость, упоение счастливой любовью. И я стала пропускать репетиции.

В тот день перед уходом на ночное дежурство моя любящая Таисия оставила мне письмо — она порой прибегала к эпистолярному способу общения, считая, что слова на бумаге доходят лучше, чем посредством вибраций воздуха. В очередном приступе 'hate' мне сообщалось, что лучше бы я умерла невинной и чистой четырнадцатилетней девочкой (Джульеттой, Ассоль, Бедной Лизой), чем тихо сгноилась от вич-инфекции, вполне заслуженной и ожидаемой при моем нынешнем образе жизни.

Около одиннадцати вечера позвонил Мишка — мой партнер по роли, и сообщил, что я больше не играю в театре 'Голос', поскольку месяц не появлялась на репетициях без объяснения причин, и мою роль передали другой девушке.

Мишкин звонок был последней песчинкой, перевернувшей мои внутренние часы. Я поблагодарила его за полученное известие, повесила трубку и долго сидела без мыслей и движений.

Два месяца общения на форуме 'Nevermore' не прошли бесследно. Спокойная уверенность в том, что мне нужно сделать, была предсказуема и логична. Самоубийство — решение всех проблем. Если моя попытка будет успешной и я умру — замечательно: не останется ничего, о чем можно скорбеть. Если же меня откачают — тоже есть свои плюсы: пожалеют, как бедного больного ребенка, погладят по грязно-белой шерстке и перестанут трепать нервы, хотя бы на время. Но первый вариант, разумеется, предпочтительней.

Меня не пугала смерть. Возможно, это звучит пафосно, но это правда. Точнее, пугала, но не очень. Я не боялась ада, не боялась полного небытия — и то и другое казалось сказками, 'ужастиками' для взрослых. Страшила неизвестность: примерно так же боязно мне было бы отправляться в одиночестве в далекое путешествие — в Австралию или Китай.

По-моему, я никогда не была атеисткой, даже в детстве. Мой прадед-алкоголик, коммунист и воинствующий атеист, старался привить мне соответствующее мировоззрение. Таисия любила рассказывать, как в три-четыре года я рассудительно объясняла кому-то в ответ: 'Мама говорит, что Бог есть. Дедушка говорит, что Бога нет. А я — я не знаю'. Незнание было не слишком долгим — лет в шесть я уже не сомневалась в бессмертии души и прочих сакральных реалиях: сыграли роль и маленькие чудеса, которые Таисия устраивала мне под Рождество, и воскресная школа в православном храме, и хорошие книги (Льюис и Толкин), и волшебные сны, и смутные отголоски прошлых жизней.

Смерть была не тьмой, не бездонной пропастью, а всего лишь дверью. Зеленой дверью, как в рассказе Уэльса — скрывающей незнакомые миры. Вот только открыть ее было не просто. Но опять же — даром я, что ли, тусовалась на самом лучшем и самом информативном суицидном ресурсе инета?..

Все складывалось как нельзя более удачно: Таисия была на суточном дежурстве, соседки после моего недавнего праздника объявили мне бойкот и вряд ли зашли бы в комнату, даже если — не дай бог — я принялась бы громко стонать. В моем распоряжении была целая ночь.

Поскольку Таис терпеть не могла врачей и лекарства, в нашей аптечке бесполезно было искать что-либо, помимо аспирина и пластыря. Но зато соседка справа, Калерия (та, которую Бэт изысканно окрестил 'птицей с лицом вещества и безумья') была сердечницей, и в ее холодильнике на кухне находился целый фармацевтический склад. Я не боялась быть уличенной в воровстве, поскольку Калерия обычно крепко засыпала уже к десяти вечера. Перерыв вместительную коробку, я выбрала три упаковки сердечных таблеток — в аннотации к ним сообщалось, что при передозировке возможна кома. В придачу взяла пару таблеток снотворного. Затем сбегала в круглосуточный магазин и устроила себе шикарный ужин с горой вкусностей и любимым молочным коктейлем.

Я решила уйти в час ночи. Была надежда, что позвонит Бэт, и очень хотелось услышать в последний раз его голос. Я тупо сидела, поглядывая на телефон. Звучал мой любимый Пинк Флойд, 'Стена'. В голове было тихо и пусто, будто лопнула тугая веревка, сдавливавшая мой мозг.

Когда стрелка часов подобралась к часу, я отключила телефон, не соизволивший порадовать меня напоследок, закрыла дверь комнаты на задвижку и написала две лаконичных записки — Бэту и Таис. Затем заглотила всю адову смесь из шестидесяти двух таблеток, запив молочным коктейлем.

Текли минуты. Ничего. Совсем ничего…

Мелькнула мысль, окрашенная сожалением, но и некой гордостью, что мой ядреный организм ничем не пронять — даже снотворное почему-то не действовало. Потом я подумала о маме. Она была сильнее и отважнее меня: выбрала не таблетки, дамский и ненадежный способ, но беспройгрышный вариант — выстрел. Где она раздобыла старенький 'макаров', никому не ведомо, и Таисии в том числе. Скорее всего на черном рынке… Да, я уродилась не в нее, Таис права — в 'биологического отца', безвольного и трусливого… А интересно, будет ли она меня ждать там, на выходе из тоннеля?.. И как я ее узнаю?.. Таисия водила меня на могилу отца, но могилы мамы я не видела. Ее не существует в природе: в прощальной записке мама попросила ее кремировать, а прах развеять по ветру… За день до самоубийства она сожгла все свои письма, дневники и фотографии. Даже те, что на документах, и школьные групповые… Чтобы ничего на этом свете о ней не напоминало… Уйти совсем, вычеркнуть себя из книги бытия… точнее, стереть ластиком… из той самой книги, что 'шумна и яростна, и ничего не значит'…