— Ну, какие-то люди заявляются к вам, переворачивают все вверх дном… — тут Адриан замечает, что одна картина покосилась, встает и поправляет ее. — Расставляют повсюду свои лампы, штативы, экраны, цирковые обручи…

Фанни хмурится, не понимая.

— Цирковые обручи?

— Такие складные штуки, чтобы отражать свет… Затем требуют, чтобы вы изогнулись самым нелепым образом, и все это время болтают без умолку, словно парикмахер во время бритья, и просят сделать веселое лицо…

— Фредди просил вас сделать веселое лицо?

— Он — нет, но обычно все они просят, — вспоминает Адриан. — Вернее, обычно просили в ту пору, когда меня часто фотографировали на обложку.

Адриан снова усаживается в кресло.

— Фредди не вяжется к модели — на то он и первоклассный портретист.

— И все же если вспомнить о количестве потраченной им пленки, он довольно экстравагантен, не находите?

— Ничего, это только пленка, — сухо бросает Фанни.

— Несомненно. Однако к чему такая куча снимков одной и той же физиономии?

— Чтобы найти один, который больше всего говорит о том, кого вы снимаете. Выражение лица меняется неуловимо и очень быстро — вы не знаете, что получилось, пока не проявите пленку, — говорит она непререкаемым тоном, как человек, которому давно известен ответ на заданный вопрос. — Вот почему на фото вы узнаете о человеке больше, чем в жизни.

— А из интервью вы тоже узнаете о человеке больше, чем в жизни?

— Интервью и естьжизнь. Мои — во всяком случае.

— Да полно вам! — машет рукой Адриан.

— Я ничего не выдумываю. Для чего пользуюсь магнитофоном.

— Но ваш репортаж — это ведь не всесказанное? Вы оставляете за бортом менее интересное?

— Конечно, — подтверждает Фанни. — Иначе было бы слишком длинно. Да и тоскливо.

— Но вырезая части разговора: длинноты, повторы, затянувшиеся паузы, — вы его фальсифицируете.

— Пока никаких пауз не было.

— Будут, — твердо заявляет Адриан и не мигая выдерживает ее пристальный взгляд.

Полминуты проходят в молчании.

— Ладно, — произносит наконец Фанни, — не стану спорить. Интервью не точная копия действительности. А выборка. Интерпретация.

— Игра, — подхватывает Адриан.

— Игра?

— Игра для двоих, — поясняет Адриан. — Вопрос лишь в том, каковы правила и какова цена победы. И соответственно поражения. — Он мягко улыбается. — Хотите кофе? На плите стоит горячий.

— Спасибо.

— Вам какой?

— Черный, без сахара.

— Очень правильно, — одобрительно отзывается Адриан и уходит на кухню.

Фанни сидит не шевелясь, пока он не возвращается с двумя чашками на подносе.

— Для меня, — говорит она, словно разговор и не прерывался, — это не игра. Для меня это сделка. Бартер. Интервьюер получает текст. Интервьюируемый — известность.

— Но мне не нужна известность, — возражает Адриан.

— Тогда зачем вам интервью?

— А вам?

— Я первая спросила, — не уступает Фанни.

— Ну хорошо. Мне было любопытно.

— Любопытно — что?

— Любопытно узнать, зачем я вам понадобился. — Фанни отвечает на эту увертку иронической усмешкой. — Вы обычно берете интервью у знаменитостей. А я уже давно не знаменитость. Если вообще когда-либо был ею. Почему я?

— А мне тоже было любопытно узнать, — парирует Фанни, — почему вы больше не знаменитость. Почему перестали писать, почему выпали из литературного сообщества?

— У меня и сейчас выходят книги.

— Да, знаю. Антологии лучших текстов о… Их может составлять кто угодно.

— Ну, все же не кто угодно, — деликатно протестует он. — Нужно уметь читать. Знать, что на какой полке стоит.

— Ваш роман так много значил для меня когда-то, — вдруг вырывается у нее.

— В самом деле?

— Я прочла "Укрытие" в пятнадцать, — продолжает она. — Тогда меня впервые потрясла книга современного автора. Я и сейчас думаю, что это лучшее, что написано о подростках в послевоенной британской литературе.

— Спасибо. Большое спасибо. — Адриан явно польщен. — Знаете, "Укрытие" включили в программу выпускных школьных экзаменов.

— Господи, какая тоска!

— Почему же?

— Для меня главное в "Укрытии" было то, что это не библиотечная отсидка, не домашнее задание от сих до сих, не экзаменационная жвачка. А что-то совсем мое, тайное, опасное.

— Понимаю, — говорит он, чуть улыбаясь.

— А вы не можете это запретить?

— Вряд ли, — сомневается Адриан. — Да и потиражные мне не помешают.

— Нас в школе было несколько человек, — вспоминает Фанни, — что-то вроде тайного общества. Мы собирались вместе и читали "Укрытие" вслух, а потом спорили — конечно не о литературных достоинствах, а о том, кто нам больше нравится: Мэгги, Стив или Алекс, — и о том, что с ними будет потом, когда книга кончится. Это было как религия. "Укрытие" стало нашей библией.

Адриан поражен:

— Милостивый Боже, и сколько же это продолжалось?

— Целый семестр. Летний.

— Ну, а потом на каникулах вы читали другую книгу и у вас появилась новая религия?

— Нет, другой такой книги у нас больше не было, — сказала она. — Правду сказать, я привезла свой старый, зачитанный экземпляр, чтобы вы его подписали, если не возражаете.

— Какие же тут могут быть возражения!

Фанни достает из дипломата старый пингвиновский пожелтевший томик в видавшей виды обложке и передает его Адриану. Он пишет на форзаце: "Фанни Таррант с наилучшими пожеланиями. Адриан Ладлоу". Значит, вы учились в закрытой школе? — говорит он, еще не закончив писать.

— Как вы догадались?

— Вы сказали "библиотечная отсидка", — с этими словами он возвращает книгу Фанни, которая, взяв ее, скользит взглядом по надписи.

— Спасибо.

Она прячет книгу в дипломат.

— А я считал, что вы учились в средней школе в Базилдоне.

— Кто вам такое сказал?

— Сэм Шарп.

— Я все ждала, когда же всплывет это имя, — ехидничает Фанни. — С мистером Шарпом вот какая история: он не слушает, что ему говорят. На самом деле я сказала совсем другое: я жалею, что не училась в средней школе в Базилдоне.

— Почему же?

— Это бы лучше подготовило меня к профессии журналиста, чем монастырская школа для девочек в Гэмпшире, — объясняет она. — Так. Может, вернемся к вам? Почему вы перестали писать романы?

— Решил, что завершил свой труд. И мне больше нечего сказать.

— Прямо так?

— Прямо так.

— И вас это не расстроило?

— Одно время расстраивало. Затем я стал извлекать из этого удовольствие.

— Каким образом?

— Представьте, что у вас кончился бензин и машина застряла в пути, — растолковывает ей Адриан. — Сначала вам это действует на нервы, вы бегаете, дергаетесь, но через некоторое время начинаете радоваться тишине и спокойствию. Различаете звуки, которые прежде тонули в шуме мотора. Видите вещи, которые на ходу казались смазанными пятнами.

— А у вас когда-нибудь кончался так бензин на самом деле?

— Честно говоря, нет.

— Так я и думала.

— Это фигура речи.

— А вам не обидно, что ваши современники продолжают писать и печататься?

— Нисколько. Вокруг такая пропасть писателей, которым больше нечего сказать, а они всё не унимаются и тискают каждый год по книжке.

— Каких таких писателей вы имеете в виду?

— Тех же, что и вы.

Ее явно забавляет услышанное, но недоверчивое выражение не покидает ее лица.

— Не могу поверить, что вы сдались так легко.

Адриан набирает побольше воздуха в легкие:

— Вас удивляет, как я мог отказаться от всех этих долгих, одиноких часов, когда сидишь, уставясь в пустую страницу, грызешь кончик шариковой ручки и пытаешься из ничего создать нечто. Вдохнуть жизнь в существа, которых до этой минуты на свете не было, придумать им имена, родителей, образование, манеру одеваться, имущественный статус… Решить, голубые у них глаза или карие, прямые волосы или вьющиеся. Бог ты мой, что за скука! А затем изнурительная, каторжная, гранильная работа заталкивания всего этого в слова — да какие! Свежие, незатертые будто они достались вам оптом на распродаже… А затем нужно привести все это в движение — заставить героев действовать, завязывать отношения, совершать поступки, причем чтобы это было интересно, и правдоподобно, и неожиданно, и забавно, и трогательно в одно и то же время. — Нанизывая эпитеты, он один за другим загибает пальцы. — Да это все равно что играть в шахматы не на доске, а в воздушном пространстве, — продолжает он. — Форменный ужас. Выбы пожалели о таком?