По правде говоря, Галилей находился у себя на вилле под постоянным домашним арестом. Позднее он будет подписывать письма: «Из моей темницы в Арчетри». Ему было запрещено принимать посетителей, которые могли бы обсуждать с ним научные идеи. Он не имел права выезжать куда-либо, кроме близлежащего монастыря, на встречи с дочерьми. Долгая мучительная разлука не прошла даром для Марии Челесте. Отец узнал, что за это время она часто болела, но совсем не уделяла себе внимания.

Возможно, Галилей ожидал, что ему удастся поднять ее дух теперь, когда он оказался на родине и все более-менее наладилось. Но его старшая дочь только слабела.

Портрет, предположительно изображающий сестру Марию Челесте. Год написания и фамилия художника неизвестны.

«Больше всего я расстроен новостями о сестре Марии Челесте, - написал в ответ Николо Аджиунти, когда Галилей поведал тому о ее состоянии. - Я знаю искреннюю привязанность, которая существует между отцом и дочерью; я знаю высокий интеллект, и мудрость, и благоразумие, и доброту, которыми обладает Ваша дочь, и я знаю, что никто не был для Вас столь незаменимым утешителем во всех ваших злоключениях»1.

На протяжении нескольких месяцев перед этим Мария Челесте упоминала о переходе в другую жизнь, но всегда мимоходом, сосредоточившись только на возвращении отца домой. Но теперь казалось, что обе ее молитвы исполняются одновременно.

Цитируется по изданию: Pedersen . Galileo ‘ s Religion , p . 88.

В ослабевшем состоянии, которое она так часто описывала, сестра Мария Челесте была легко подвержена многочисленным инфекциям, а ведь в пище и воде присутствовало немало бактерий. К концу марта 1634 г. она тяжело заболела дизентерией. С момента начала ее недуга Галилей ежедневно приходил из Иль-Джойелло в Сан-Маттео, пытаясь поддержать дочь любовью и молитвами. Но болезнь мучила ее острыми, непрекращающимися болями в животе. Внутренности жег огонь, выпаривая всю жидкость из организма - и кровь, и жизненно необходимую влагу, - так что несчастная страдала сильным обезвоживанием. Крошечные порции бульона, которые ей удавалось проглотить, не возвращали больной силы, и наконец весь организм окончательно разладился, и сердце не выдержало. Несмотря на все усилия доктора Ронкони и сестры Луизы спасти ее, сестра Мария Челесте умерла в их присутствии, во вторую ночь апреля.

Горе буквально подкосило Галилея. В течение многих последующих месяцев он находил утешение лишь в религиозных стихах и диалогах.

«Смерть сестры Марии Челесте все еще заставляет плакать мое сердце, - писала Катерина Никколини в письме-соболезновании, отправленном из Рима 22 апреля, - как и любовь, которую я питала к Вашей дочери за ее исключительно добродетельную натуру, и за черты, которые она унаследовала от Вас, кому я сочувствую в мучениях и во всем, что Вам пришлось выстрадать».

Архиепископ Сиены приносил извинения, что не находит слов, чтобы утешить друга в такой потере, но тем не менее попытался сделать это, дав Галилею совет собрать все силы и набраться терпения, чтобы вынести новое испытание. «Я давно знал, что Мария Челесте была величайшим благом для Вас в этом мире, - писал архиепископ, - и по причинам столь гигантской личной привязанности, и по ее достоинствам, вызывавшим нечто большее, чем просто отеческая любовь. Но то, что дочь Ваша посвятила свой дух подготовке к будущей жизни, теперь дает ей привилегию исключительного милосердия, позволяющего ей переступить границы нашего человеческого бытия, и она заслуживает скорее зависти, чем жалости».

Джери Боккинери горевал, что сестра Мария Челесте, которая была достойна жить века, последовала таким обычным человеческим курсом и умерла молодой. «Отец, который обратил свою нежную любовь к самой добродетельной, самой почтительной дочери, - писал Галилею синьор Джери, - не может полностью отстраниться от признания потери, вызванной ее уходом; его слезы неизбежно будут капать. Но Вы можете тешить себя надеждой, что дева столь добрая и святая найдет прямой путь к Господу Богу и станет молиться за Вас там перед Ним, и Вам лучше утешить себя мыслями о встрече с ней и умерить свое горе, чем протестовать против смерти, которая унесла ее на Небеса, ибо я верю, что мы больше нуждаемся в ее мольбах, чем Мария Челесте когда-либо нуждалась в наших молитвах. Я всегда признавал и почитал ее и ни разу не покидал ее без чувства обновления, душевного движения и раскаяния. Нет сомнений, что благословенный Бог уже принял дочь Вашу в Свои объятия».

Когда Галилей получал эти утешительные слова, он все еще был очень слаб физически, в том числе страдая от обострения грыжи. Вкупе с этим постоянные переживания приводили его к нарушению ритма пульса и приступам сильного сердцебиения.

«Я испытываю невыразимую печаль и меланхолию, - признавался Галилей синьору Джери в конце апреля, - я совершенно потерял аппетит; я ненавижу себя и постоянно слышу, как моя любимая дочь зовет меня»[88].

Сын Галилея, Винченцо, выбрал этот трудный момент, чтобы совершить паломничество в Каза-Санта в Лорето, где за пределами Флоренции принял должность юридического секретаря, несмотря на возражения отца.

«Не думаю, что будет правильно для Винченцо сейчас покинуть меня и отправиться в путешествие, - жаловался переживший потерю отец синьору Джери, - потому что в любой момент со мной может что-нибудь случиться и потребуется его присутствие, ибо, помимо всего прочего, постоянная бессонница по-настоящему пугает меня»[89].

В июле, в письме к Элиа Диодати в Париж, Галилей связывал смерть сестры Марии Челесте с определенными ему наказаниями и ограничениями:

«Пять месяцев я оставался в Сиене, в доме архиепископа, после чего мне сменили тюрьму, назначив местом заключения мой собственный дом, маленькую виллу в миле от Флоренции, наложив строгие ограничения, не позволяющие мне общаться с друзьями и приглашать многих одновременно. Здесь я живу очень тихо, часто наношу визиты в соседний монастырь, где у меня были две дочери-монахини. Я их очень любил, в особенности старшую, которая была женщиной острого ума, исключительной доброты, и она была очень сильно ко мне привязана. Она много страдала от слабого здоровья во время моего отсутствия, но не обращала на себя внимания. Потом же заразилась дизентерией и умерла после шестидневной болезни, оставив меня в глубоком горе. По несчастному стечению обстоятельств, вернувшись домой из монастыря вместе с доктором, который только что сказал мне, что ее состояние безнадежно и что она не переживет следующий день, как оно впоследствии и случилось, я обнаружил у себя викария Инквизиции, который сообщил мне распоряжение Святой Инквизиции в Риме, запрещающее просить о помиловании под страхом заключения в темницу Святой Инквизиции. Из этого я заключаю, что мое теперешнее заключение будет закончено лишь тогда, когда сменится другим, уготованным всем нам, вместилищем тесным и вечным»[90].

Тогда же в мрачный дом Галилея приехала его овдовевшая невестка Анна Кьяра Галилей с тремя дочерьми и младшим сыном Микеланджело, лишь для того чтобы все пятеро погибли здесь во время короткой вспышки чумы в 1634 г. После этого Галилей в своем одиночестве пригласил к себе в дом другого сына Анны Кьяры, Альберто (обожаемого сестрой Марией Челесте «маленького Альбертино»), который теперь стал скрипачом и лютнистом в Германии. Они поддержали друг друга в тяжелый период, а впоследствии Альберто вернулся в Мюнхен и женился.

Теперь Галилею не оставалось ничего иного, как погрузиться в работу. В августе он начинает активную переписку со знакомыми математиками, а осенью возвращается к незаконченной рукописи «Двух новых наук».

XXXII «Пока я пытаюсь понять множество вещей»

Проблемы, которые обсуждали в новой книге Сальвиати, Сагредо и Симплицио, занимали Галилея с первых шагов его деятельности как философа.

С одной стороны, накопленная мудрость помогала ученому видеть некоторые древние концепции свежим взглядом, и это оттягивало завершение многолетней работы. «Трактат о движении, совершенно новый, в полном порядке, - писал он старому другу в Венецию, - но мой беспокойный ум не может удержаться от новых раздумий о том же, и на это уходит масса времени, потому что последние мысли, которые пришли мне в голову по поводу ряда новых идей, вынуждают меня отбросить многое из того, что уже было сделано»[91].