Они поднимались по лестнице, где пахло свежеприготовленной, еще не обожженной фарфоровой массой. Ковровая ткань под ногами совокуплялась с мрамором лестницы флорентийского дворца, превращенного в бордель. Женщина из аристократического рода, сама родившаяся в этом же доме, превратила колыбель благородного семейства в дом свиданий. Это было сделано из чувства мести – мести за унылое детство и за образование, иссушившее ей душу, сжавшуюся до размеров крохотного комочка. Кроме того, женщина ненавидела всех своих предков и родственников за то, что они не оставили ей ничего, кроме этого роскошного особняка, требовавшего огромных денег на его содержание. Она поклялась, что не будет жить одна в огромном доме, составлявшем все ее наследство, но, наоборот, наполнит его страстями и, более того, сумеет превратить древние камни и балки в источник звонкой монеты. Эту клятву она произнесла при выбранном ею самой женихе в день помолвки, состоявшейся здесь же, между огромными, до самого потолка, зеркалами и в присутствии подружек невесты, сплошь представительниц знатных родов и семейств. Ласло знал эту женщину: она была старой подругой его недавно скончавшегося клиента – знаменитого актера. Тот познакомился с хозяйкой дворца, когда подыскивал себе партнершу для некоего подобия порнофильма, который так в итоге и не был снят.

Кем же был на самом деле покойный актер? Разумеется, назвать его посредственностью не посмел бы никто. Он был талантлив, обаятелен, обольстителен и великодушен. Его присутствие на бесчисленных благотворительных балах и вечерах наверняка помогло скрасить жизнь многим и многим сиротам, в пользу которых передавались сборы от подобных мероприятий. Он всегда выступал на стороне обездоленных и был при этом меценатом, коллекционером живописи и рьяным сторонником исторического наследия республики. Последователь Сапаты, боец левацких отрядов, миллионер, католик, поклоняющийся Деве Марии Гваделупской, и, ко всему прочему, неутомимый мечтатель. Актер был настоящим народным королем – наподобие генерала песчаных карьеров. Как у такого человека мог родиться сын, подобный Антонио? Ласло полагал, что это произошло по необходимости. Тень двойника актера просочилась в капле семенной жидкости в красный дом англичанки… и вот – чудовище появилось на свет и теперь было готово отнять у мира череп, рожденный мечтой: череп Пиноккио, самого трогательного и непоседливого итальянца со времен другого любителя путешествий – спустившегося в ад Вергилия.

Зрелая женщина с лицом, будто сошедшим с фотографии начала века, расстегнула ему рубашку и начала целовать шею. Венгр, словно очнувшись, отстранил ее и сказал: «Не трогай меня, не трогай». Она повиновалась, хотя и с явной неохотой. Женщина не привыкла исполнять роль пассивного субъекта в деле, в котором она считала себя настоящей профессионалкой. Ей куда больше нравилось проявлять инициативу, самой отмерять дозволенную дозу удовольствия и изображать оргазм с подлинно театральным вдохновением Мессалины.

Венгр, в свою очередь, слишком хорошо знал законы жанра сексуальной комедии и не мог допустить, чтобы какая-то продажная женщина, пусть и обладающая неплохим вкусом и собственным стилем, позволила себе лезть ему в душу и пыталась расшевелить все то, что томило его изнутри. Для Ласло эякуляция не была ни спонтанным актом, ни даже биологической необходимостью: в первую очередь она выражала некое внутреннее смятение, которое сопровождало его еще с юности. Он никогда не влюблялся. Война навеки кастрировала в нем способность чувствовать любовь, которая выражается телесным, плотским влечением к человеку противоположного пола. Единственное, что ему удалось, – это создать в своей душе некий идеальный прототип, который он искал во всех женщинах, какие только были ему доступны. Ему всегда была нужна одна и та же модель, одна и та же фотография, одна и та же копия образа, увиденного им в одном из подростковых снов. Женщина со старой афиши, фотография крупного плана из старого фильма, немого и походящего на самодеятельный спектакль. Такая женщина могла существовать только тогда, в безвозвратно ушедшие времена начала века. Колдунья Мельеса или Кабирия Пастроне, но в любом случае – лицо, снятое на черно-белую пленку.

Любовью он занимался самозабвенно, но физическая близость была для него не чувственным удовольствием, а актом насилия. Вот и сейчас он набросился на женщину всем телом, сухим и легким, как скелет, обтянутый почти прозрачной кожей. Ласло прекрасно понимал, что как мужчина он гораздо ближе к трупу, чем к живому человеку. Наверное, поэтому его всегда тянуло к женщинам полным, не стремящимся следовать всеобщей моде на худобу, больше напоминающую истощение. Да и в этих женщинах его привлекали не столько достоинства и возможность получить удовольствие, сколько недостатки. Он закрывал глаза и, мечтая, начинал чувствовать запах гари – такой, какой стоит над полем проигранной битвы. Он видел Дунай, проштопанный пулеметными очередями, видел блеск металла, вмерзшего в лед. «Все кончилось, все кончилось». Он повторял эту фразу, пытаясь вслепую нащупать сухие объятия женщины со старой афиши. Голубые глаза, бледное лицо и волнистые волосы – точь-в-точь как след, оставленный катером на воде в гавани. «Я уезжаю, уезжаю навсегда». Эти слова он повторял раз за разом – слова эмигранта, слова прощания с той страной, где было потеряно все: от самой обыкновенной семьи, в которой он вырос, у него не осталось ничего – даже ни единой фотографии родителей.

Раздетый донага, он в изнеможении лежал на кровати. Женщина смотрела на него нежно, но при этом с беспокойством. Что-то в нем было ей любопытно, что-то пугало. «Ну что, тебе хватит?» – спросила она с водевильной интонацией, замечательно подходившей к его настроению. Ласло не ответил. Едва заметным движением головы он дал ей понять, что полностью удовлетворен. Он не торопился вставать с кровати. Ему некуда было спешить. Гостиница открыта для него днем и ночью, но Ласло прекрасно понимал, что, вернувшись в свой номер, он не сможет сразу уснуть и будет вновь сражаться с являющимися к нему призраками печального прошлого. Как знать, может быть, эта поездка была его большой ошибкой. Может быть, он и не найдет Антонио, но зато разбередит едва затянувшиеся раны, нанесенные ему кровавым и жестоким прошлым. Венгрия была совсем близко, ему казалось: он видит ее через распахнутое окно дворца. Видит горы, зеленые холмы и пронзающие небо шпили старинных соборов. Неожиданно вспыхнувшее днем страстное желание вернуться на родину пробудило сексуальное влечение и заставило почувствовать себя вновь молодым и полным сил, но с другой стороны – глубоко несчастным. «Если это дело у 'меня выгорит, то полученные деньги навсегда отмоют память от лишних воспоминаний». Через секунду он зачем-то повторил эти слова вслух. Наверное, ему просто захотелось, чтобы его голос услышала лежавшая рядом женщина. Она ничего не ответила и лишь улыбнулась ему загадочной и в то же время ничего незначащей равнодушной улыбкой профессионалки.

Он встал с постели и попросил, чтобы женщина оставила его одного – на то время, пока он будет одеваться. Одевался он, стоя спиной к окну.

Рождавшийся день был сырым и мрачным, солнце словно нашло какой-то благовидный предлог, чтобы воздержаться от исполнения своих ежедневных обязанностей. Полу удалось поспать, причем достаточно спокойно. Отдых и сон помогают увидеть мир по-новому. Страх отступает, а настроение улучшается. Приободренный, он спустился в кафе при гостинице, чтобы позавтракать на английский манер – яичница с беконом, апельсиновый сок и любой джем, который только будет предложен в гостиничном буфете.

Неподалеку, в другом отеле, скромном на вид, но очень дорогом, в это же время просыпался Ласло. Чтобы окончательно прийти в себя и прогнать остатки сна, он привычно встал под холодный душ и теперь постанывал не то от холода, не то от удовольствия. Спал он плохо, а выпитое накануне спиртное продолжало и спустя несколько часов после последней рюмки оказывать свое разрушающее действие на мозг и нервную систему. Похмелье заставляло Ласло видеть буквально в каждой мелочи дурное предзнаменование и наполняло сознание полным равнодушием ко всему тому, что предстояло сделать после завтрака. Выйдя из душа, он оделся и надел черные, безупречно начищенные ботинки – хорошая и абсолютно чистая обувь была одной из его навязчивых идей. Он постоял перед зеркалом и даже показал сам себе язык. Судя по всему, именно по ложбинке на языке в его желудок и стекали омерзительно кислые соки, смешанные с невкусной, на редкость соленой слюной. Отдохнуть Ласло так и не удалось. Те немногие часы, которые он провел в постели в своем номере, оказались на редкость безрадостными, а сон был наполнен оставившими самое неприятное впечатление кошмарами. «Надо же было вернуться сюда именно так, – повторял он про себя. – Бежать из Европы и вернуться, чтобы попытать счастья в абсолютно безнадежном деле». Оставалось лишь надеяться, что мрачное настроение отступит при виде чашки итальянского кофе – ароматного и черного, как беспорядочные чувства, проносившиеся у него в душе. Маска, а скорее даже приросшая к коже личина адвоката требовала от него быть выше любых психосоматических соображений. За беспокойную ночь, последовавшую вслед за долгим и по-своему веселым вечером, приходилось расплачиваться серым днем, который Ласло собирался провести в поисках Антонио, объединив свои усилия с английским профессором.