Он решил уже было, что тайна могильных плит им раскрыта, но именно в этот момент Винченцо попросил его прочитать еще одну эпитафию на плите, с трудом угадывавшейся во мраке, дальше по туннелю. Деликатно положив руку на плечо профессора, он подвел его к нужной плите и направил на нее луч фонарика:

– Федерико, прочтите еще вот эту, последнюю, она будет для вас особенно интересна.

Федерико уже подался вперед, пытаясь разобрать с трудом читавшиеся буквы, как вдруг Антонио под влиянием какого-то внезапно вспыхнувшего в нем внутреннего порыва с ужасом закричал:

– Не надо! Мы не хотим больше ничего знать о ваших мертвецах. С нас довольно!

Однако Федерико, твердо решивший, что не даст себя запугать замогильными шуточками, приблизил лицо почти вплотную к плите и, чуть отодвинув державшую фонарик руку Винченцо, стал читать вслух освещенную желтоватым светом надпись:

– «Федерико Канали, преподаватель лингвистики и уполномоченный Итальянской Республики. Внес большой вклад в великое дело. Тысяча восемьсот девяносто».

Как ни пытался Федерико скрыть охватившее его изумление и испуг, ему это не вполне удалось. Сомнении не было: эта ниша была приготовлена именно для него и готова принять его останки в любую минуту. Указанный на плите год совпадал с годом смерти Карло Лоренцини; не хватало лишь точной даты перехода покойного в лучший мир. Кто-то, по всей видимости, решил, что он слишком много видел и знает. Может быть, ему суждено умереть прямо сейчас. Такая трактовка происходящего напрашивалась сама собой, но признать ее неизбежность у Федерико почему-то не получалось.

Он обернулся. Антонио, похоже, был напуган не меньше его, а Коломбина, холодная и бесстрастная, как игла, уколовшая палец швеи, смотрела на него молча, без тени сочувствия. В последней отчаянной надежде Федерико перевел взгляд на лицо Винченцо, мысленно умоляя старика проявить хотя бы намек на сострадание, а быть может, даже негодование по поводу вершившейся прямо у них на глазах необъяснимой несправедливости.

– Похоже что игра зашла слишком далеко, – печально сказал Федерико. – Последние часы, проведенные с вами, превратили мою жизнь в настоящий кошмар.

В этот момент Антонио словно очнулся. Глухим, почти замогильным голосом он заявил, что полностью присоединяется к словам своего друга и уже по горло сыт всякими дурацкими тайнами, а кроме того, устал от чужих амбиций и от желания малознакомых людей поживиться за его счет. Он только недавно пережил смерть отца и, еще не оправившись от горечи утраты, вдруг оказался в самом неприятном месте на свете – на кладбище, где ему, видите ли, оказали великую честь, позволив полюбоваться на могильные плиты с именами тех людей, с которыми он в данный момент разговаривает.

Винченцо слушал его гневную речь с неплохо разыгранным вниманием, а Коломбина откровенно поглядывала на часы. Она явно спешила, и ее бесстрастные, холодные глаза все время смотрели в сторону выхода. Снаружи, за стенами пристроенного к часовне павильона, было уже совсем темно. Редкие фонари освещали верхушки деревьев, а также кресты, памятники и плиты. Покрытая травой земля, дорожки, цветы, кусты – все это было погружено в темноту, а мрамор и кованое железо словно висели в черной пустоте.

Поднимаясь по лестнице бок о бок с Антонио, Коломбина взяла его за руку и что-то зашептала на ухо. Он так и не понял, чего было в ее словах больше – угрозы или предупреждения об опасности.

– Только присутствие черепа может продлить нашу жизнь и отсрочить назначенную дату нашего перехода в другой мир.

Три дня, предоставленные друзьям перед назначенной им встречей с Советом добрых братьев,были своего рода отсрочкой приговора, который, как они надеялись, все-таки не будет смертным. Федерико снял номер в той же гостинице, где остановился Антонио. Ни тот ни другой ни под каким предлогом не захотели принять приглашение комедиантов провести время в их доме. Ни Арлекин, ни Коломбина не были теми людьми, с которыми можно было бы обрести покой и сосредоточиться на выработке линии защиты в деле о пропавшем черепе, принимавшем для обоих друзей нежелательный оборот. По правде говоря, шансы оправдаться были у них невелики. Антонио не сберег череп в Мексике, а рассчитывать на то, что за оставшееся время удастся найти его здесь, можно было только как на чудо.

– Нам конец, – заявил Федерико, без особого аппетита ковыряясь вилкой в поданных на ужин макаронах. – Если ты не найдешь череп до собрания Совета, я даже не знаю, что с нами будет. Я вообще не понимаю, почему с нами до сих пор ничего не сделали, но уверяю тебя: если клятва, которую я произнес, хоть чего-нибудь стоит, то жить мне осталось недолго.

Антонио, казалось, его совсем не слушал. Перебив Федерико на полуслове, он вдруг стал задавать ему вопросы, касающиеся биографии автора «Пиноккио» и обстоятельств жизни самой марионетки. Федерико с удовлетворением отметил, что перед ним тот самый, хорошо знакомый ему Антонио – неунывающий, мыслящий парадоксально и в то же время предельно логично, дерзкий в суждениях и выводах, он всегда поражал Федерико умением вести спор совсем не так, как было принято в его университетском кругу. Происшедшая с мексиканцем метаморфоза не могла не порадовать Федерико, которому сейчас так не хватало мужества и уверенности в себе.

– Лоренцини ведь основал журнал «Иль Лампионе», [29]правда? Цензура закрыла его после восстания тысяча восемьсот сорок восьмого года. Одиннадцать лет спустя он вновь стал издавать этот журнал в ознаменование объединения Тосканы и Пьемонта: в этом событии он узрел начало триумфального объединения всей Италии. На этом героический этап его биографии заканчивается, нить литературной деятельности обрывается, и мы вновь узнаем о его работе лишь в момент основания «Il giornale per i bambini» [30]– первого в итальянской истории периодического издания специально для детей.

– Все правильно! – подтвердил Федерико. – Возникает ощущение, что борец-патриот вдруг превратился в педагога, причем это превращение произошло внезапно, без всяких промежуточных стадий. Политика вновь привела его какими-то неисповедимыми путями к детству.

– А затем, – продолжал рассуждать уже совсем преобразившийся Антонио, – в первом же номере нового издания появляется глава из «Le aventure di Pinocchio», [31]которые в то время выходили под названием «Storia di un burattino». [32]Похоже что нашу марионетку дергал за ниточки не сказочник или учитель, а самый настоящий политик, который детским языком представил читателям сюжет на тему жизни и поступков его соотечественников.

– До этого момента жизнь Пиноккио нам хорошо известна, но дальше, – Федерико вскинул брови, подчеркивая свое неведение, – все теряется в сплошном потоке догадок и предположений.

– Нет, нет. Нам известно, что Карло Лоренцини умер в тысяча восемьсот девяностом году, как и ты, – Антонио не смог удержаться от шутки на тему якобы заготовленной для Федерико ниши в склепе, – а похоронен он был на кладбище Сан-Миньято аль Монте, здесь же, во Флоренции. С тех пор история деревянной куклы буратинозажила своей самостоятельной жизнью, как сирота, оставшийся без родителей, но в то же время свободный от всяких ограничений, которые могли бы помешать ему добиться успеха. И спрашивается, кто мог прибрать к рукам несчастную куклу, как не братство? Кто превратил его в самую известную марионетку Италии, если не патриоты из ордена карбонариев? Вспомни! Вспомни, как говорит Пиноккио: «Pieta, signor Cavalieri! Pieta, signor Commendatore! Pieta, Eccellenzza!». [33]Получается, что когда наш деревянный мальчик умоляет сохранить ему жизнь, то он обращается к человеку, от которого зависит его судьба, называя его иерархическими титулами, принятыми в обращении братьев к магистру ложи.