– Не может быть, чтобы все это было по-настоящему, – сказал он вслух. – Наверняка снимали макет в каком-нибудь бассейне. И все-таки чего стоят одни только эти молнии, сверкающие в небе! А как потрясающе реалистично сняты волны! И главное – люди, матросы на палубе, привязанные к мачтам. Не может же быть, чтобы…
С каждой секундой Антонио удивлялся все больше и больше. Он то и дело останавливал кассету, увеличивал изображение, насколько возможно, и все больше убеждался в том, что на экране перед его глазами не куклы, а настоящие живые люди, которые привязываются веревками к мачтам, чтобы их не смыло за борт, и отчаянно борются за свою жизнь.
В следующей сцене корабль предстал с почти сорванными парусами и поломанными реями. Море все так же бушевало, а на палубе уже не было некоторых членов команды из тех, что мелькали на экране в начале фильма. Неуправляемый корабль дрейфовал в сторону торчащих из воды скал, появившихся в правом углу экрана. В это мгновение изображение на несколько секунд исчезло. Ощущение было такое, что человек, стоявший за камерой, прикрыл объектив не то рукой, не то заглушкой. Антонио на всякий случай перемотал пленку, чтобы проверить, не является ли этот дефект следствием какой-то неисправности магнитофона. Нет, ошибки не было: отсутствие изображения на экране было следствием его отсутствия на самой пленке. Провал в фильме был сродни провалу в памяти. В следующей сцене корабль был показан уже севшим на рифы. Море к этому времени почти успокоилось. На судне не осталось ни единой целой снасти, все паруса были изорваны в клочья, не хватало даже части мачт. В кадре не было видно ни одного живого человека. Изображение покинутого корабля можно было смело называть аллегорией человеческой трагедии.
Антонио подумал, что на этом фильм и заканчивается. К его немалому удивлению, это оказалось не так: на пустой палубе выброшенного на рифы корабля стали появляться люди, укрывавшиеся во время шторма в трюмах. Теперь они поднялись на палубу, чтобы вдохнуть свежего воздуха и узнать, в каком состоянии находится судно. В общей сложности Антонио насчитал шесть человек, которые без особого энтузиазма принялись разбирать сорванные снасти и скреплять между собой сломанные мачты и реи. Затем настала очередь поднимать припрятанные запасные паруса и скреплять воедино куски парусины, которые разорвал штормовой ветер. Очередная сцена была посвящена наведению порядка на палубе и сжиганию собранного мусора и мелких обломков такелажа. Перед тем как поднести факел к груде мусора, оставшиеся в живых члены экипажа спустились в трюм. Судя по всему, корабль получил большую пробоину, потому что в каждом следующем эпизоде он опускался в воду все глубже и глубже. Вновь поднявшиеся на палубу члены экипажа вытащили из трюма завернутого в кусок парусины покойника.
Матросы положили этот кокон на палубу, и один из них поднес факел к груде мусора. Импровизированный погребальный костер стал быстро разгораться, но от него Повалил такой густой черный дым, что изображение на экране на некоторое время вновь пропало, скрытое этой дымовой завесой. На этот раз Антонио не стал проверять исправность аппарата, а просто подождал, когда появятся кадры новой сцены. Это случилось очень быстро, буквально через несколько секунд. В очередном эпизоде двое матросов начали распутывать стягивавшие тело покойника веревки и разматывать парусину, в которую он был завернут. Их движения были предельно аккуратными, а лица – торжественными и почтительными. Наконец из-под ткани появилось тело какого-то человекообразного создания – довольно высокого и со странным скелетоподобным телосложением. Антонио остановил воспроизведение и увеличил, насколько возможно, интересовавший его фрагмент кадра. Изумлению его не было предела: готова лежавшего на палубе мертвеца имела одно весьма редкое и более чем характерное отличие – неестественно длинный нос покойного заканчивался так хорошо знакомым Антонио острым кончиком. В общем, сомнений не оставалось: покойник, которого должны были вот-вот сжечь на палубе полузатонувшего галеона, был не кто иной, как Пиноккио.
Антонио все звал и звал отца, нетерпеливо врываясь в многочисленные комнаты их огромной столичной квартиры. Он хотел рассказать обо всем, что с ним произошло, а главное – пожаловаться на дерзкое поведение мажордома в Сересас. Ему хотелось выяснить, какой тайной властью обладает этот человек, который так бесцеремонно заставил его дать клятву никогда больше не приезжать в поместье, владельцем которого Антонио являлся практически наравне с отцом. В какой-то момент Антонио решил было, что отца нет дома, но тот наконец услышал призывные крики сына и вышел на порог той комнаты, которую обычно использовал как проявочную лабораторию.
– Что это ты так разорался? С ума сошел?
Антонио прервал отца:
– Папа, мне нужно с тобой поговорить. Нет, с ума я не сошел, но напуган и сбит с толку изрядно. Ты должен мне помочь, иначе я даже не знаю, что делать дальше.
Эти слова были произнесены так взволнованно и искренне, что не могли не произвести впечатление на старого комика. Он закрыл за собой дверь в студию и провел сына в уютную гостиную, располагавшуюся в северной части квартиры, где усадил в кресло и налил ему рюмку какого-то редкого ликера, который актеру присылали по специальному заказу из-за границы. Вторую рюмку он наполнил для себя.
Несколько секунд Антонио молчал. Нет, он и не думал скрывать от отца что-либо, просто ему никак не удавалось решить, с чего начать. Он чувствовал, что вместе с друзьями попал в какую-то липкую паутину и тот, кто сплел эту сеть, вот-вот должен явиться по их души.
– Папа, я больше никогда не смогу поехать в Сересас, – с глубокой печалью в голосе сказал он, понимая, что эти слова не могут не удивить отца. – Твой слуга, Хоакин, выставил меня оттуда раз и навсегда. Нет, нет, не перебивай, дай мне договорить, – поспешно проговорил он, видя, что отец собирается что-то сказать. – Я боюсь сбиться, и тогда у меня уж точно не хватит духу рассказать тебе все от начала до конца.
Старый актер почувствовал, насколько взволнован Антонио, молча кивнул и приготовился слушать столько, сколько будет нужно. Антонио закрыл лицо руками и, помолчав, продолжил подробный рассказ обо всем, что произошло с ним и с его друзьями за последнее время. Признание было подробным и совершенно искренним. Рассказывая о странных вещах, происшедших с ним в Сересас, и не поддающемся логическому объяснению поведении мажордома, он даже показал отцу небольшой шрам на руке, оставшийся после того, как ему пришлось поклясться на крови. Время от времени речь Антонио становилась сбивчивой, а иногда он даже начинал заикаться от страха и волнения. Звездный актер мексиканского кино слушал своего сына, не перебивая. Он впился глазами в Антонио и жадно ловил каждое его слово.
– Но это еще не все. Понимаешь, папа, я ведь поехал в Сересас, чтобы порыться в твоей коллекции фильмов. Я уже нашел было то, что искал, но эту находку вырвали у меня прямо из рук. Мои друзья сейчас далеко отсюда, да и не могу я полностью полагаться на них. У меня нет никого, кроме тебя. Отец, я тебя никогда ни о чем не просил, но сейчас мне нужна твоя помощь.
Антонио сверлил отца глазами, ожидая теплого и сердечного родительского ответа на свои мольбы. Тем не менее старый актер продолжал молча смотреть на сына, словно специально давая ему возможность выговориться. Антонио действительно рассказал ему правду, но пока что – не всю. Вплоть до этого момента он не касался самого важного – ни словом не обмолвился о черепе и уж тем более о том, что этот странный предмет, одно упоминание о котором вызывало столь неожиданную реакцию у многих людей, находится не где-нибудь, а в их с отцом квартире, в одном из нескольких замаскированных семейных сейфов.
– Раньше ты никогда не интересовался ни моими ролями, ни моей коллекцией, а теперь, увидев что-то необычное, может быть, даже сверхъестественное, прибегаешь домой в слезах, как маленький мальчик. Говори честно, где сейчас этот загадочный фильм и, самое главное, где череп? Если он где-то здесь, то покажи мне эти останки ожившей куклы.
