Дизраэли был не единственным покойным посетителем библиотеки, помогавшим Марку в его поисках. Как-то раз Марк пришел в музей ближе к вечеру, когда на улице шел проливной дождь. Он настолько промок, что ему пришлось некоторое время постоять около батареи, чтобы дождаться, когда из его ботинок наконец перестанет течь вода. Потеряв чуть ли не целый час, он все-таки смог пройти на свое почетное рабочее место. Через некоторое время к нему неожиданно подошел молодой человек с голубыми полуугасшими глазами, в пиджаке в полоску и с белой веревкой на шее. Естественно, молодой человек был мертвецом: это оказался не кто иной, как Чарльз Диккенс, которого трудно было не узнать хотя бы по характерно всклокоченным кудрявым волосам. Бледной рукой, пальцы которой были цвета ирисов, Диккенс взял ручку Марка и написал на странице его тетради два слова: «Сатис-хаус».
В первый момент Марк не понял смысла этого послания. Ему даже показалось, что автор «Дэвида Копперфильда» намеревается сбить его с толку, направить его энергию на исследование своего самого загадочного произведения, как будто ему было мало груды критических статей, книг и исследований, написанных о его прозе. Харпер решил и сам прикинуться безответным мертвецом, которому простительно не обратить внимания на предложение столь уважаемого покойника, как Диккенс. В тот день у него по плану было намечено штудирование объемистого труда, посвященного костюмам тосканских крестьянок, которые они надевали на праздник Весны. Он представил себе родной поселок Джеппетто, окруженный пшеничными полями, и вспомнил, что жители деревни прозвали старого плотника «Полентиной» за ярко-желтый цвет его парика. Согласно сказке Коллоди, одного этого слова было достаточно, чтобы привести Джеппетто в ярость: оно означало большую миску, до краев наполненную полентой – ярко-желтой кашей из кукурузной муки. Марк пытался найти в этом слове ключ, которым можно было бы заново открыть для себя книгу или же мысленно построить целый дом – наподобие того, что выстроил для себя Диккенс под названием «Сатис-хаус».
В ту ночь Марк долго не мог заснуть. Воспоминания об унылом доме из романа «Большие надежды» оживали в его памяти с постоянством и методичностью ночного кошмара. Самому Марку в детстве тоже пришлось пролить немало слез в доме, не знавшем ни нежности, ни ласки и оставившем в его душе самые мрачные впечатления. Час шел за часом, и память Марка отбрасывала лишние, ненужные в ту ночь воспоминания, выстраивая в его сознании совершенное, как в зеркалах Мирами, отражение событий, некогда действительно имевших место в его жизни.
Тот дом казался пустым и давно заброшенным; в то же время внутри его все было приведено в какой-то неестественный и неживой порядок. Бабушка Марка, овдовевшая за много лет до рождения внука, всегда приветствовала мальчика улыбкой – тем самым движением губ, которое никогда не выходило за рамки элементарной вежливости. Еще подходя к дому, Марк видел в окне силуэт бабушки, которая неспешно поднимала руку в знак приветствия и столь же неторопливо опускала ее. Перед тем как подойти к крыльцу бабушкиного дома, Марк всегда должен был привести себя в порядок и почему-то обязательно высморкаться. Прямо с порога ему бил в нос резкий запах одеколона. В доме бабушки всегда царил полумрак, но Марку казалось, что он вполне мог бы ориентироваться и в полной темноте, двигаясь просто по запаху. Едва служанка открывала дверь в гостиную, как Марк физически ощущал на себе холодный стальной взгляд, подходивший скорее не пожилой женщине, а офицеру, участвовавшему во многих войнах. Естественно, в этом доме не позволялось ни бегать, ни громко говорить, ни прикасаться к каким-либо вещам, облагодетельствовавшим мир самим фактом своего существования. Никто и никогда вслух не говорил ему об этом, никто не зачитывал правил поведения, но Марк почему-то всегда знал, что от него здесь ждут именно этого. Мать вводила его в гостиную, сажала за стол и прощалась, предварительно одарив сухим, как дамасский ковер, поцелуем: «Завтра я за тобой зайду. Веди себя хорошо и слушайся бабушку. Не забывай, что у нее больное сердце». Марк оставался сидеть в гостиной, тщетно лелея надежду, что на этот раз время пролетит быстрее, чем показывают стрелки часов. А еще он всегда мечтал, чтобы бюст дедушки, которого он при жизни никогда не видел, одним своим присутствием не требовал от него еще более вышколенного поведения, чем можно ожидать от нормального, хорошо воспитанного ребенка.
Бабушка появлялась в гостиной лишь после того, как за матерью закрывалась дверь. Слушать разговоры между ними ему было категорически запрещено. Марк даже и представить себе не мог, о чем таком важном могли говорить две женщины и какие тайны требовалось так тщательно скрывать от детских ушей. При этом уши росли у Марка, как нос у Пиноккио, стоило ему хотя бы случайно услышать обрывки фраз, которыми обменивались мама и бабушка. Слух у него обострялся, и чем более тихим шепотом переговаривались женщины, тем отчетливее он слышал их речь и тем более образно интерпретировал для себя их разговор, порой казавшийся ему просто набором мудреных и ничего не значащих слов. Отношения между мамой и бабушкой нельзя было назвать сердечными. Женщины были настолько разными, что сам факт их спокойного и вежливого общения являлся торжеством терпимости и смирения со стороны каждой. Несмотря на недостаток взаимопонимания, мать Марка навещала старую женщину с завидной регулярностью – не каждая родная дочь ведет себя так учтиво по отношению к матери. Эти визиты обычно продолжались не дольше часа, но повторялись раз, а то и два в неделю. Марк часто умолял маму забрать его с собой и не оставлять у бабушки ночевать, но мать была непреклонна: внук должен радовать бабушку своим присутствием, послушанием и хорошим поведением. Кроме того, оставаясь у бабушки, он должен чувствовать, как сильно она его любит.
Особенно тоскливыми и унылыми были ночи, проведенные в этом доме. Бессонница, заработанная еще тогда, в детстве, сопровождала Марка всю жизнь как амулет. Спал он даже не в самом доме, а в небольшой каморке, оборудованной в полуподвальной пристройке под примыкавшей к дому террасой. Попасть туда можно было, спустившись по лесенке в конце коридора. Эта лесенка была своего рода границей между внутренней, жилой частью дома и внешним миром. По вечерам, несмотря на то что в каморке уже было очень холодно, Марк умолял бабушку не закрывать ставни. Звезды, которые можно было видеть сквозь стекла, пусть даже подернутые инеем, были его товарищами, не дававшими совсем впасть в уныние от ощущения полного одиночества. Бабушка обычно уступала этому капризу плохо воспитанного ребенка, и Марк, лежа в кровати, ловил глазами чуть заметный свет, проникавший сквозь окна. Ему нравилось разглядывать едва проступавшую на белых простынях тень от поднятых на фоне окна рук. Он прекрасно знал, что плакать и просить бабушку остаться с ним хотя бы ненадолго бесполезно. Погасив свет во всем доме, она ложилась спать и никогда не вставала с постели до самого утра. Эти кошмарные ночи изуродовали воображение Марка, создавшего для себя целый мир, населенный какими-то чудовищами. Он выковывал этих монстров из темноты – одного за другим, ночь за ночью. Даже теперь, став взрослым, он по-прежнему боялся просыпаться в темноте и, чтобы избежать очередного приступа безотчетной паники, крепко зажмуривал глаза.
«Сатис-хаус» вымарал практически все воспоминания о его детстве. Но образ бабушкиного дома, столь похожего на описанный Диккенсом в романе о Пипе, оставался живым и ярким, как тогда, в далекие детские годы. Он по-прежнему был населен мрачными привидениями, упорно не желавшими покидать насиженные места. В нем по-прежнему были комнаты, где дыхание давно умерших людей, похожее на холодный сквозняк, от которого вздрагивает и гаснет пламя свечи, ощущается сильнее, чем присутствие живых.
Бабушкин дом был продан уже больше пятнадцати лет назад. После ее смерти дом сначала надолго заперли и лишь спустя какое-то время поделили мебель между наследниками, превратив опустевшее пространство в подобие могильной ямы. Это ощущение пустой гробницы, явно приготовленной не для одной бабушки, также осталось с Марком на всю жизнь. Время от времени, прогуливаясь по окрестностям, Марк подсознательно сворачивал на улицу, ведущую к бабушкиному дому, и останавливался, разглядывая перекрашенные новым владельцем фасад, двери и окна. В такие минуты уныние и печаль, приводившие его к ненавистному дому, становились особенно сладостными. В знакомых мутных стеклах проступали седые прожилки прошлого, а на прощание Марк видел взмах безмолвной и бесплотной, как крыло голубки, руки. Точно так же – беззвучно и бесстрастно – махала ему вслед бабушка.
