По ночам коридоры гостиницы «Аврора-сэндс» полны символов. Морис Пендертон неизменно стопорит свою дверь корзинками с иностранными журналами («Я, знаете ли, владею десятком языков…»). Хоупы используют роскошные пустые коробки от «Картье», набитые камнями, Лора Ашли – хозяйственные сумки с галькой, а в детские двери подставлены игрушечные медведи, слоны и улыбчивые драконы – вне всякого сомнения, их защитники от темноты.
Мой защитник – цепочка. Господь свидетель, не могу я отказаться от цепочек. Устанавливаю их всюду, где живу. То ли чтобы держать под замком эту вот узницу, то ли чтобы не допускать других узников, сама не знаю. Да и не хочу знать. Знаю только, что без цепочки не могу, и всегда стопорю дверь чем-нибудь мягким, вроде скатанного затрапезного свитера. Вероятно, боюсь потенциального оружия, которое прямо-таки приглашает: заходи и убей меня, вот тебе ботинок-кирпич… бутылка. А может, просто чувствую – я предпочитаю этот вариант – внутреннюю анонимность унылых и бесформенных шерстяных обносков, которых у меня полным-полно.
9. Раньше я жила в 33-м номере вместе с матерью. А этим летом сплю здесь в одиночестве. Соседи у меня те же, что и всегда: с одной стороны – Элси Норткотт, напевающая за стенкой; с другой – Дэвид Броуди. Он пьет. И по ночам колобродит. Снует босиком по комнате и бормочет – чертыхается, шепотом выкрикивает угрозы. Диатрибам конца-краю нет, хотя слов разобрать невозможно. Почти каждую ночь Дэвид Броуди – уверенный, что его мучает свет, – выходит в коридор – между своей и моей комнатами и пытается вывернуть лампочки из потолочных светильников. И ведь никак не усвоит, что ростом маловат, не дотянется, – всякий раз опять идет к себе, вытаскивает жесткий деревянный стул и влезает на него. Обернув руку полотенцем, чтоб не обжечь пальцы, крутит лампочки, пока они не гаснут. А через минуту-другую сторож-студент, совершая свой ежечасный обход, поднимает руку (благо рост у него шесть с лишним футов) и вкручивает их на место. За ночь так повторяется четыре-пять раз, пока Дэвид Броуди не устанет и наконец-то не уснет.
Сторожа зовут Бёрт. Он никогда не жалуется и на Дэвида Броуди не доносит. Совершает свои ночные обходы, всё видит и не говорит ни слова. Бёрту девятнадцать, он учится в колледже (в Йейле) и читает, как я заметила, Генри Джеймса. Нынешним летом он одолел «Женский портрет», «Княгиню Казамассима», «Вашингтонскую площадь», «Золотую чашу» и «Крылья голубки», а ведь всего-то середина июля. Я спросила, намерен ли он прочесть все романы, их же так много. А он ответил: «Я уже все прочел, мисс Ван-Хорн. На сей раз перечитываю, просто для удовольствия». На это мне сказать было нечего, я и не знала, что Генри Джеймса можно читать с удовольствием.
10. Колдер Маддокс живет надо мной. В номере 59.
Такое впечатление, что чем старше ты годами, когда попадаешь в эту гостиницу, тем выше тебя селят. Может, хотят уверить постояльцев, что – коль скоро им суждено умереть в гостинице – до небес на четыре этажа ближе, чем до преисподней. Последний раз, когда в прессе упоминали возраст Маддокса, он «приближался к девяноста».
Найдется ли такой, кому незнакомо имя Колдер Маддокс?
Долгие годы он делил с нами пляж, столовую, веранды, коридоры, холл «Аврора-сэндс». Пожалуй, еще с войны. В тридцатые годы я его здесь не помню. Как-то раз Колдер, глазом не моргнув, объявил, что «одной половиной мира владеет, а другую арендует». То, что он производил, – средства, которыми он засыпал полмира, – обычно называют фармацевтическими препаратами. Хотя мне почему-то кажется, что это слово не вполне подходит. Мы знаем летнего Колдера. Мир знает другого, который пичкает людей таблетками – маддониксом, чтобы они засыпали, и маддонитом, чтобы просыпались. А еще маддоксином, чтобы в промежутке успокоить.
Говорили, что ему под девяносто, но точного возраста никто не знал. Выглядел он всегда лет на сто с лишним, хотя во многом виной тому, конечно, слабое здоровье. «Аллергии, недомогания, слабости, – сказал он в прошлом году журналисту из «Ньюсуика». – Никакими болезнями я в жизни не страдал». Возможно, это правда. Но не страдать болезнями не значит не иметь жалоб. У него было плохое сердце (слабость), крошились зубы, кожу терзали чирьи, белки глаз и ногти на руках были желтого цвета (это его недомогания). И наконец, нутро у него «вспучивалось или кровоточило», стоило ему отведать один из сорока восьми продуктов, обозначенных в особом списке, в этом – а в чем же еще? – заключались его аллергии. Именно из-за них, из-за болезненных состояний, он и избрал фармацевтическую карьеру. И в бездарности его не упрекнешь. «Ньюсуик» писал, что Гарвард и МТИ[3] он закончил в два счета, получая всевозможные гранты и премии. На бланке у него после имени идут две плотные строчки докторских степеней и почетных званий, частью военных, частью иностранных, но сплошь впечатляющих и в большинстве даже грозных. (Что такое м.ф.?)
Колдер Маддокс размышлял о смерти (своей собственной) с тех самых пор, как (по рассказам) в три года попробовал первый из сорока восьми ныне запретных пищевых продуктов. Никто не помнит, что это было, но реакция оказалась очень бурной. А во второй половине жизни – той, когда завладел половиной мира, – он не знал отказа в медицинской помощи, в любое время и где бы ни находился. Здесь, в Мэне, беспокоиться вообще не о чем. Что до надежных докторов и забронированных операционных, то все медики Бостона – а это каких-то сто миль к югу отсюда – готовы по первому требованию провести мониторинг любого возникшего недомогания и принять экстренные меры против сыпи. Для Колдера Маддокса вся бумажная работа и умственное напряжение, связанные с юридическими тонкостями завещаний, дополнительных распоряжений и патентов, и все эмоции, и все необходимые предписания – давно пройденный этап. Осталась лишь сама смерть как таковая.
И сегодня он умер – на пляже гостиницы «Аврора-сэндс».
Комната надо мной теперь пуста. Потому мне и не спится.
11. Все жизни приходят к концу, но лишь немногие – подобно жизни Колдера – сохраняют все свои секреты. С точки зрения того, что нам фактически о нем известно, он был просто стариком на пляже, которого мы знали только в лицо. Его репутация, истории его жен и любовниц, слухи о его огромном влиянии, революционный транквилизатор, названный в его честь маддоксином, зловещие россказни насчет его разработок, временами доходившие до наших ушей, – кроме этого, мы мало что знали. Ну, разве что гигантские размеры его состояния, которое никто даже не пытался подсчитывать. И всем известный факт, что врагов у него видимо-невидимо и что он их игнорирует. Слишком могущественный, чтобы затевать судебные тяжбы, слишком холодный, чтобы тревожиться; кажется, ничто не могло ни задеть, ни ранить этого человека. И все-таки сегодня он умер.
12. Лили Портер наизусть знала его дневной распорядок. В общей сложности этот распорядок знали человек десять: его разнообразные секретари, его странный шофер, его повар. И парнишка, который приносил ему завтрак здесь, в «Аврора-сэндс». Из всего гостиничного персонала только этот парнишка (по имени Джоуэл Уоттс) видел Колдера Маддокса в контексте его приватного убожества – прикованного к креслу, к кровати, к ванной и к подносу с завтраком. Пожалуй, знать распорядок все равно что знать самого человека; впрочем, каков бы ни был смысл слова знать, в случае Колдера от слов требуется куда больше, чем они умеют дать. Сам Колдер давал только факты, но никогда не сообщал причин, не сообщал почему. Попробуйте угадать и в восьми случаях из десяти угадаете правильно. Например, нетрудно угадать, что в фармацевтику он подался, рассчитывая найти лекарства от бесконечных своих недомоганий. Но непонимание этих почему Колдеровской жизни никак не связано с нехваткой воображения. Оно связано исключительно с такими вещами, которых обычные люди не знают. Не могут знать. А под обычными людьми я разумею всего-навсего тех из нас, кто лишен изощренного дара творить зло.
