Любитель поболтать в кафе или с родней, отец молчал в присутствии людей, которые говорили правильно, или, прервав фразу посредине, произносил: «Не так ли?» или просто «нет», жестом руки побуждая собеседника понять или продолжить его мысль. Говорил всегда осторожно, с невыразимой боязнью произнести слово не так, что произвело бы столь же плохое впечатление, как непристойный звук.

Но в то же время он ненавидел высокопарные речи или модные словечки, которые «ничего не выражают». Одно время все вокруг говорили по любому поводу «точно нет», и он не понимал, как можно употреблять два противоположных по смыслу слова. В отличие от матери, которая стремилась показать свою осведомленность и отваживалась произносить с легкой неуверенностью то, что она слышала или читала, он отказывался употреблять несвойственные ему выражения.

Когда я ребенком пыталась объясниться на безупречно правильном языке, мне казалось, что я бросаюсь в пропасть.

Одним из ужасов, мерещившихся в моем воображении, — иметь отцом учителя, который заставлял бы меня говорить все время правильно, четко произнося слова. Я говорила словно с набитым ртом.

Поскольку учительница в школе исправляла мою речь, мне захотелось исправить речь отца, я заявила ему, что выражения «приложиться» или «одиннадцать без четверти часа» не существуют. Его охватил приступ ярости. В другой раз я разревелась: «Ну как же вы хотите, чтобы мне в школе не делали замечаний, если вы все время говорите неправильно!» Отец был расстроен. Как я помню, поводы для наших ссор и мучительных размолвок значительно чаще были связаны с речью, чем с деньгами.

Он был веселым человеком.

Любил побалагурить со смешливыми покупательницами. Отпустить непристойность, скрытую в обычных словах. Грубую шутку. Иронизировать не умел. Слушал по радио выступления шансонье, увеселительные передачи. Всегда с удовольствием водил меня в парк, на глупыефильмы, смотреть фейерверки. На ярмарках мы катались в поездах с привидениями, на «русских» горках, ходили поглазеть на самую толстую в мире женщину или лилипута.

Он никогда не бывал в музеях, но любовался красивым садом с цветущими деревьями и ульями, заглядывался на статных девушек. Ему нравились огромные постройки, крупные современные сооружения (Танкарвильский мост [8]). Он любил цирковую музыку, поездки в машине за город; любуясь полями и буковыми рощами под звуки циркового оркестра, он выглядел счастливым. Но чувства, которые вызывает музыка или красивые пейзажи, никогда не обсуждались. Когда я стала бывать в домах мелкой буржуазии в И..., меня прежде всего спрашивали о моих вкусах: нравится ли мне джаз или классическая музыка, Тати или Рене Клэр, и я сразу же поняла, что я попала в другой мир.

Однажды летом он отвез меня на три дня к родственникам на берег моря. Он расхаживал в сандалиях на босу ногу, останавливался у входа в доты, пил пиво на террасе кафе, заказывал мне лимонад. По просьбе моей тетушки зарезал курицу, зажав ее между колен и вонзив ей в глотку ножницы; густая кровь стекала на пол подвала. Вся родня долго сидела за столом после обеда, вспоминая войну, родителей, передавая друг другу фотографии над пустыми чашками. «Умереть еще успеем, а пока — вперед!»

Наверное, в глубине души таилось, несмотря ни на что, стремление взять свое. Он придумывал занятия, которые отвлекали его от торговли. Выращивал кур и кроликов, строил подсобные помещения, гараж. По его прихоти расположение построек во дворе часто менялось: уборная и курятник три раза переносились с места на место. Он постоянно испытывал желание что-то разрушать и строить заново.

Моя мать говорила: «Что поделать — он ведь человек деревенский!»

Он распознавал птиц по голосам и каждый вечер смотрел на небо, чтобы предугадать, какая будет погода: если оно красное — холодная и сухая, если луна «в воде», то есть погружена в облака, — дождливая и ветреная. К вечеру неизменно спешил в огород, который всегда был в полном порядке. Неполотый огород с заросшими грядками считал признаком распущенности, таким же, как не следить за собственной чистотой или крепко напиваться. Боялся, как бы не пропустить время, когда надо сажать те или иные овощи, беспокоился, что подумают о нем другие. Иногда он прощал отъявленным пьяницам их страсть к вину, если они между попойками хорошо обрабатывали свой огород. Когда у отца не удавался луп-порей или что-то другое, он страшно расстраивался. По вечерам опорожнял ведро с помоями в канаву в конце огорода и приходил в ярость, если обнаруживал в ведре старые чулки или шариковые ручки, которые я бросала туда, поленившись дойти до мусорного бака.

За едой он пользовался только своим карманным ножом. Нарезал хлеб мелкими кубиками, раскладывал их около тарелки и накалывал на них ножом кусочки сыра или колбасы или же подбирал этими кубиками с тарелки соус. Когда я оставляла в тарелке еду, он мрачнел. Его тарелки можно было не мыть. Закончив есть, вытирал свой нож о спецовку. Если ел селедку, то чистил нож о землю, чтобы отбить запах. До конца пятидесятых годов он ел по утрам суп, потом перешел на кофе с молоком с такой неохотой, точно приносил себя в жертву женской прихоти. Он пил кофе с ложки, втягивая его в себя, как суп. В пять часов он перекусывал — яйца, редис, отварной картофель, а вечером ел только суп. Майонез, сложные соусы, пирожные были ему не по нутру.

Он спал всегда в рубашке и нательном белье. Бреясь три раза в неделю в кухне перед раковиной, над которой висело зеркало, он расстегивал воротничок, и я видела пониже шеи совсем белую кожу. После войны люди стали заводить у себя ванные комнаты — признак богатства, и моя мать оборудовала наверху небольшую умывальную, но отец никогда ею не пользовался, продолжая мыться в кухне.

Зимой он с удовольствием сморкался и сплевывал мокроту во дворе.

Этот портрет я могла бы описать давно в своем школьном сочинении, если бы нам не запрещалось писать о том, что было мне привычно. Как-то в классе одна из девочек чихнула так, что подлетела тетрадь. Учительница, повернувшись от доски, произнесла: «Прекрасно, нечего сказать!»

В И... среди торговцев и мелких служащих никто не хотел походить на только что «выбравшегося из деревни». Походить на крестьянина означало быть неразвитым, отставать от всего современного — в одежде, речи, поведении. Большой популярностью пользовался такой анекдот: крестьянин, приехавший к сыну в город, садится перед работающей стиральной машиной и, глядя задумчиво в стеклянное окошечко, за которым крутится белье, говорит своей невестке: «Что бы там ни говорили, но телевидение еще не того...»

Однако в И... не слишком приглядывались к манерам крупных фермеров, которые приезжали на рынок в своих все более современных и роскошных машинах. Самым позорным считалось иметь крестьянские манеры, не будучи крестьянином.

Отец и мать говорили между собой постоянно раздраженным тоном, даже если проявляли заботу друг о друге. Слова: «Надень же свой шарф!» или: «Да посиди же ты наконец немного!»— звучали так, как если бы они обменивались ругательствами. Они пререкались без конца, выясняя, кто потерял счет от поставщика прохладительных напитков или забыл потушить свет в подвале. Мать кричала громче, чем отец, так как ей все действовало на нервы:доставка с опозданием товаров, слишком горячая сушилка у парикмахера, месячные или посетители. Иногда она говорила: «Ты не создан быть торговцем» (следовало понимать — тебе надо было остаться рабочим). Выходя из себя, в ответ на оскорбления кричала: «Падаль! Лучше бы я не вытаскивала тебя из твоей дыры!» Не проходило недели без обмена выражениями: «Ничтожество! — Психопатка! — Жалкое убожество! — Старая шлюха!» И так далее в том же духе. Оба не придавали перебранкам особого значения.