Он стал себя баловать. Приносил домой сервелат или кулек серых креветок. Жаждал радостных ощущений, которые с первыми же глотками часто прекращались. И в то же время делал вид, что ему ничего не хочется: «Я съем только полкусочка ветчины» или: «Дайте мне только полстаканчика» — так постоянно. Появились причуды, так, например, он снимал бумагу с сигарет «Голуаз», жалуясь на ее плохой вкус, и осторожно обертывал табак папиросной бумагой «зиг-заг».
По воскресеньям, чтобы не засиживатьсяна месте, родители выезжали прокатиться вдоль Сены или по местам, где он когда-то работал. Отец ходил, опустив руки вдоль туловища, вывернув сжатые кулаки наружу или соединив их за спиной. На прогулках он вечно не знал, куда девать свои руки. Вечером, в ожидании ужина, зевал: «По воскресеньям устаешь больше, чем в остальные дни».
Интересовался политикой, особенно беспокоился, чем все это кончится— речь шла об алжирской войне, генеральском путче или покушениях оасовцев; с фамильярностью сообщника разглагольствовал о большом Шарле [11].
Я поступила в педагогическое училище в Руане на учительское отделение. Меня там кормили (чрезмерно), обстирывали и даже чинили обувь. Все бесплатно. Отец с особым уважением относился к системе полного обеспечения учащихся. Государство сразу же предоставило мне место в жизни. Мой уход из училища его обескуражил. Он не понимал, как я могу бросить из-за какой-то личной свободы такое верное место, где я жила припеваючи. Я надолго уехала в Лондон. Издалека отец стал казаться мне средоточием абстрактной нежности. Я стала жить самостоятельно. Мать присылала мне отчеты о делах нашей округи. У нас холодно, надеемся, что ненадолго. В воскресенье ездили навестить друзей в Гранвиле. Умерла матушка X., ей шестьдесят лет — совсем еще не старая. Мать не умела писать в шутливом тоне на том языке, который и так давался ей с трудом. Писать же свободно, как говорила, было для нее еще труднее, этому она так и не научилась. Отец только подписывался. Я в ответ тоже лишь перечисляла факты. Любую вычурность стиля они восприняли бы как преграду, отделявшую их от меня.
Я вернулась домой, потом уехала снова. Готовила в Руане работу по филологии на степень лиценциата. Родители ссорились между собой реже, отпуская по привычке все те же желчные замечания: «Из-за тебя у нас сегодня не хватит оранжада», «Что за сказки ты там рассказываешь кюре, постоянно болтаясь в церкви?». Отец еще вынашивал планы привести в порядок лавку и дом, но все меньше думал о том, чтобы все переделать заново ради привлечения новой клиентуры. Довольствовался той, которую отпугивали сверкающие чистотой продовольственные магазины центра, где продавщицы острым взглядом оценивали, как вы одеты. Никаких честолюбивых замыслов. Смирился с мыслью, что лавка продержится до тех пор, пока жив он сам.
Теперь он решил немного попользоваться радостями жизни. Вставал после матери, полегоньку работал в кафе или на огороде, прочитывал досконально всю газету и заводил долгие разговоры с посетителями. О смерти говорил уклончиво, общими словами — «известно, что нас ожидает». Каждый раз, когда я приезжала домой, мать говорила: «Взгляни на отца, как сыр в масле катается!»
В конце лета, в сентябре, он ловит ос на кухонном окне носовым платком и бросает их в зажженную конфорку плиты. Осы корчатся, погибая в огне.
Ни беспокойства, ни радости — он смирился с тем, что я веду такую странную, ни на что не похожую жизнь: перевалило за двадцать и все еще за школьной партой. «Она учится на преподавателя». Преподавателя чего — посетители не спрашивали, само слово говорило за себя, он же никогда не мог запомнить. «Современная литература» звучало для него туманно, не то что преподавание математики или испанского языка. Боялся, как бы меня не сочли слишком избалованной, а их с матерью богатыми настолько, что позволили мне продолжить учебу. Он никогда бы не отважился признаться в том, что я получаю стипендию, — люди решили бы, что нам слишком повезло: государство платит мне за то, что я ничего не делаю. Ведь вокруг — вечная зависть и ревность, это в его положении ему ясно представлялось. Иногда я приезжала к ним в воскресенье утром, после бессонной ночи и спала до самого вечера. Ни слова упрека, почти одобрительное отношение, ведь имеет же девушка право немного развлечься; это доказывало, что я такая же, как другие. А быть может, имели смутное представление об интеллектуальном и буржуазном мире как о чем-то идеальном. Ведь когда дочь рабочего выходила замуж беременной, об этом знала вся округа.
Я приглашала в И... на летние каникулы одну или двух подруг по факультету, девушек без предубеждений, заверявших, что «самое главное в человеке — это душа». Ибо я, по примеру всех тех, кто хочет избежать снисходительного отношения к их семье, предупреждала: «Знаешь, у меня дома все просто». Отец был рад, что у нас в гостях молодые хорошо воспитанные девушки, много говорил с ними, стараясь из вежливости поддерживать разговор и живо интересуясь всем, что касалось моих подруг. Еда в доме превращалась в источник беспокойства: «Любит ли мадемуазельЖеневьева помидоры?» Он расшибался в лепешку. Когда я бывала в семьях моих подруг, то делила с ними их обычный образ жизни, который ни в чем не менялся из-за моего приезда. Я входила в их мир, который не боялся постороннего взгляда и был мне открыт, потому что я отвергла манеры, мнения и вкусы своего собственного мира. Придавая праздничный характер тому, что в тех кругах являлось всего лишь обыкновенным визитом, отец хотел оказать особую честь моим подругам и выдать себя за человека обходительного. На самом же деле обнаруживал свою отсталость, которую они не могли не видеть, когда он говорил: «Здравствуйте, мосье, как поживаем?»
Однажды с гордым видом: «Тебе за меня никогда не приходилось стыдиться».
Как-то в конце лета я привезла домой студента-социолога, с которым у меня была связь. Состоялся торжественный церемониал введения в семью, проходящий незаметно в современных обеспеченных кругах, где друзья появлялись и исчезали свободно. В честь приезда молодого человека отец надел галстук, сменил спецовку на воскресные брюки. Он ликовал, уверенный в том, что может рассматривать моего будущего мужа как сына, что, несмотря на разницу образования, у них, мужчин, есть нечто общее. Показал ему свой огород и гараж, который построил собственными руками. Он как бы приносил ему в дар свое умение работать в надежде, что парень, который любит его дочь, оценит его по достоинству. Самому же парню достаточно было быть хорошо воспитанным, это качество мои родители ценили превыше всего, оно казалось им наиболее трудно достижимым. Они не пытались выяснить, был ли он человеком мужественным, не пил ли, как сделали бы это в отношении рабочего. По их глубокому убеждению, знания и хорошие манеры являлись признаком внутреннего врожденного благородства.
Кажется, они ждали этого уже несколько лет — одной заботой меньше. Уверились в том, что я не выйду за кого попало и не стану непутевой. Отец хотел, чтобы его сбережения помогли встать на ноги молодому семейству, желая своей безграничной щедростью компенсировать разницу в культуре и возможностях между ним и его зятем. «Нам самим теперь нужно немного».
За свадебным столом в ресторане с видом на Сену он сидел, слегка откинув голову назад, положив обе руки на салфетку, расстеленную на коленях, и слегка улыбался неопределенной улыбкой, как обычно бывает, когда люди скучают в ожидании еды. Эта улыбка говорила и о том, что все здесь сегодня очень хорошо. На отце — синий костюм в полоску, сшитый на заказ, белая рубашка с запонками, надетыми первый раз в жизни. Моментальный снимок памяти. Я повернула голову в его сторону, продолжая смеяться, уверенная в том, что ему не весело.
