Она спит.

Он закрывает глаза и с поразительной нежностью, на которую способен, возможно, только китаец, приникает своим телом к телу белой девочке и тихонько говорит ей, что полюбил ее.

Она не слышит.

Он гасит свет.

Комната освещена лишь светом уличных фонарей. [4]

Снова его квартира. Новая ночь, новый день.

Он сидит в кресле возле низкого столика. Одет в черный шелковый халат, как провинциальный герой из кинофильмов. Взгляд устремлен в одну точку.

Он смотрит на нее, на девочку.

Она спит. Отвернувшись к стене, спиной к нему, нагая, тоненькая, худенькая, прелестная, как ребенок.

Она просыпается.

Они смотрят друг на друга.

И вместе с этим обоюдным, молчаливым взглядом сдерживаемая до сих пор любовь проникает в комнату.

— Ты заснула, — говорит он. — Я принял душ.

Он подносит ей стакан воды. Смотрит на нее так пристально, что на глазах у него выступают слезы.

Смотрит на нее, не отрываясь, старается рассмотреть в ней все. Она возвращает ему стакан, он ставит его на стол. Снова садится. И опять смотрит на нее. Возможно, ей бы хотелось, чтобы он поговорил с ней, но она не просит его об этом. Она вообще ничего не говорит. Трудно понять, о чем она думает.

— Ты, наверное, голодна, — говорит он.

Она кивает головой: вполне возможно. Кажется она действительно проголодалась, но она не уверена.

— Уже поздно, все кафе в городе закрыты.

— Но есть ночные рестораны.

— Если ты хочешь…

Они смотрят друг на друга, потом отводят глаза.

Эта сцена должна быть сыграна очень медленно.

Она встает с постели.

Собирается принять душ.

Он идет следом за ней. Сам моет ее на туземный манер, ладонью, без мыла, очень медленно.

— У тебя очень нежная кожа, — как у азиатских женщин. И запястья тонкие, и щиколотки точь в точь, как у них. Это все же очень странно. Как ты это объясняешь…

— А я не объясняю.

Они улыбаются друг другу. Желание возвращается. Они перестают улыбаться. Он одевает ее. Потом опять на нее смотрит. Девочка уже живет в нем. И сама знает об этом. Она смотрит на него и вдруг осознает, что нечто необъяснимое с самого начало объединило их. С самого первого взгляда. Нечто необъятное и нерушимое, ставшее им защитой. Вроде далекого Китая, Китая из детства — а почему бы и нет? Именно он защищает их от всего неведомого, чужого. Защищает не только его, но и ее тоже. Им обоим не страшны теперь ни возраст, ни смерть, ни вечерняя тоска, ни одиночество богатых, нищих, влюбленных, страждущих.

Она снова оглядывается вокруг, ей опять все интересно: комната, в которой она находится, мужчина, любовник, ночь, проникающая сквозь жалюзи. Долго смотрит в ночь сквозь жалюзи, словно выглядывая того, кого сейчас нет с ней рядом, своего младшего брата, который ни о чем не подозревает и который, наверно, никогда не узнает, что такое настоящее счастье.

Девочка говорит китайцу, что на улице ночь и становится прохладно.

Смотрит на него.

Она совершенно подавлена, говорит, что хочет сейчас же увидеть своего младшего брата: он, наверно, беспокоится, не зная, где она, и ему так одиноко.

Китаец подходит к ней, прижимается всем телом. Он знает, что с ней происходит, откуда такое отчаяние, такая боль. Уверяет ее, что иногда ночью такое случается со всеми: неожиданно теряешься, и тебе кажется, что ты погиб. Но это обязательно пройдет. С любым такое может случиться, если не спишь. А еще он говорит, что не может сейчас сказать точно, но, наверно, они все же полюбят друг друга.

Он дает ей выплакаться.

Наконец она говорит, что проголодалась.

Смеется вместе с ним.

— Я ведь уже давно люблю тебя, — говорит она тихо. — И никогда тебя не забуду.

Он говорит, что уже где-то это слышал, — смеется, — только не помнит где, возможно, во Франции.

А потом она смотрит на него. Долго. На его заснувшее тело, руки, лицо. И тихонько шепчет ему, что он псих. Только кажется, что тем самым она хочет сказать ему совсем другое — о том, как любит его.

Он открывает глаза. Говорит, что тоже проголодался. Они одеваются. Выходят на улицу. У него с собой ключи от автомобиля, он не собирается будить шофера.

Они едут по пустынному Шолону.

В вестибюле ресторана стоит большое зеркало.

Девочка проходит мимо. Видит себя. Мужская фетровая шляпа цвета розового дерева с широкой черной лентой, черные стоптанные туфли, украшенные бисером, чересчур ярко накрашенные губы, — все как тогда, на пароме.

Она смотрит на себя — даже подошла поближе, чтобы рассмотреть получше. Смотрит пристально. С трудом узнает себя. Не понимает, что случилось. Это она поймет гораздо позже: у нее уже сейчас то потерянное лицо, что будет потом всю жизнь.

Китаец останавливается. Обнимает девочку, тоже смотрит на нее.

— Ты устала… — говорит он.

— Нет… не в этом дело… я постарела. Посмотри на меня.

Он смеется. Потом становится серьезным. Потом берет в свои ладони ее лицо и рассматривает его.

— Да, правда, — говорит он. — Постарела за одну ночь.

Он закрывает глаза. Возможно, это и есть счастье.

Из ресторана доносится оглушительный рев — это китайские цимбалы, непереносимые для непривычного уха. Китаец просит, чтобы их посадили в другом зале.

Им предлагают маленькую залу, предназначенную для случайных гостей. Здесь не так слышна музыка. На столах скатерти. Довольно много посетителей-европейцев: французов, английских туристов. Меню написано по-французски. Официанты выкрикивают заказы по-китайски для тех, кто работает на кухне.

Китаец заказывает жареную утку с фасолевым соусом. Девочка — холодный суп. Для китайского ресторана она вполне сносно объясняется по-китайски, не хуже какой-нибудь вьетнамки из Шолона.

Девочка внезапно прыскает со смеху прямо в лицо китайцу. Потом гладит его по щеке.

— Какая странная вещь — счастье, — говорит она. — Оно охватывает тебя внезапно, как и гнев.

Они едят. Девочка ест с жадностью. Китаец говорит:

— Удивительно, мне все время хочется увезти тебя…

— Куда?

— В Китай.

Она смеется, скривив губы:

— К китайцам… Я что-то не очень люблю китайцев…

— Понимаю.

Девочка говорит, что ей очень интересно, каким образом его отец сумел так разбогатеть. Китаец объясняет, что отец никогда ни с кем не говорит о деньгах, ни с женой, ни с детьми. Но он все-таки знает, как все это началось:

— Он начал строить дешевое жилье, построил не меньше трехсот квартир. Многие улицы в Шолоне целиком принадлежат ему.

— И твоя квартира, конечно, тоже.

— Да, конечно.

Она смотрит на него. Смеется. Он тоже смеется. Это счастье.

— Ты единственный ребенок в семье?

— Нет. Но я единственный наследник всего состояния. Потому что моя мать — первая жена моего отца.

Она не очень понимает, что это означает. Он говорит, что никогда не станет ей объяснять, что это совершенно ни к чему.

— А где ты жил в Китае?

— В Маньчжурии, я тебе уже говорил.

— Это на севере?

— Да, на севере. Там даже снег выпадает.

— Пустыня Гоби, кажется, недалеко от Маньчжурии.

— Не знаю. Возможно. Кажется у нее есть еще и другое название. Мы уехали из Маньчжурии, когда Сун Ят-сен объявил о создании Китайской республики. Тогда мы продали все земли и все драгоценности моей матери. И уехали на юг. Я все отчетливо помню, мне было пять лет. Мама плакала, кричала, легла на дорогу и не хотела сделать ни шагу, она говорила, что предпочитает умереть, чем жить без своих драгоценностей.

Китаец улыбается девочке.

— Мой отец умеет делать дела, тут он просто гений. Но я понятия не имею, как и когда он надумал строить эти квартиры. Идеи ему приходят тоже гениальные.