А оттуда она отправится в Лондон и поселится в “Кларидже”, краснокирпичном каретном сарае на тихой улочке Мэйфера. Одинокая, свободная, без особого багажа — такой же была она в пору головокружительного путешествия, которое предпринял изменивший прежним творческим принципам муж ради того, чтобы протолкнуть свое первое шоу, способное угодить низменным вкусам массового потребителя. Стив говорил тогда, что, конечно, эти дела обходятся в целое состояние, однако крупная независимая постановка требует, чтобы ты селился в отелях, облюбованных ведущими голливудскими агентами, — это позволяет оказаться бок о бок с ними в лифте, при условии конечно, что они не улепетывают в Средиземноморье и не расползаются там по яхтам, если не по футбольным полям.
При всей ее любви к отелям, она почему-то чувствовала, что такое отношение Стива к ним выдает его относительно бедное происхождение — точно так же, как привычка мужа выставлять на обеденный стол пакет с молоком. И испытала отнюдь не мимолетную неловкость, когда преувеличенно внимательные и учтивые официанты мигом вернули ему вес, который он попытался было сбросить. И все же, как ни разбогатела она, по ее мнению, после продажи дома, ей все равно казалось, что никто ее теперь и знать-то не хочет. Хоть она и купила новый “ягуар” зеленой гоночной раскраски и начала что ни день играть в бридж со старушенциями из загородного клуба.
Походило на то, что, обратившись в простую обитательницу квартиры, расположенной в благопристойном доме, стоявшем неподалеку от путей Нью-Йоркской центральной железной дороги, она понизила свой общественный статус прямо-таки до уничижительного. Чтобы иметь возможность выезжать хоть куда-то по вечерам, она пошла на меру отчаянную — подрядила юного садовника, и тот отвозил ее теперь на машине к кинотеатру в Бронксвилле и ждал, когда закончится сеанс и можно будет открыть перед нею дверцу машины и отвезти ее назад. И не потому, что она так уж заносилась, — просто одиночество ее нуждалось в защите.
— Привет, миссис Джонс, не выпьете со мной пива в “Городской таверне”.
Если предложение юного садовника выпить с ним пива и нарушило положенный протокол, она мгновенно восстановила его, проигнорировав услышанное и резко приказав отвезти ее домой. И на всем пути туда ей ничего так не хотелось, как выпить пива в “Городской таверне”. Пожевать соленый кренделек, ощутить в горле холодок любимого пльзеньского.
Вскоре она покинула эту отвратительно безликую квартиру с двумя спальнями и гостиной, в которую никогда не заглядывало солнце, и переехала в немного более веселую и своеобразную, казавшуюся ей и менее одинокой, что было совсем неверно. Надеясь, что это даст детям повод навестить ее. Чего они не сделали. Казалось, решительно никакой благодарности за полученные от нее денежные подарки они не испытывают. Могли бы прислать хотя бы по письму с формальными “спасибо”.
Она чувствовала, как растет отделяющее ее от них расстояние — особенно от Иды, которая училась в далеком университете Западной Виргинии и имела кавалеров в полудюжине городов.
Сын, Хью, должен был через год выйти из Йейла, он состоял там в клубе “Череп и Кости” и играл относительно приметную роль в протестах против допущения женщин в этот университет, в чем она усмотрела еще один выпад против нее. Он даже произнес речь, посвященную особенностям женского поведения — в частности, поведения одной молодой леди, распускавшей сплетни касательно тайных обрядов его клуба, сведения о которых она вытянула из своего изгнанного из “Черепа и Костей” любовника, — это публичное выступление сделало роль Хью еще приметнее.
Став теперь более одинокой, чем когда-либо в жизни, она далеко не раз вдруг ощущала себя даже большей узницей, чем та заоконная девушка в наручниках. Как-то вечером ее даже обуяло искушение позвонить юному садовнику и попросить, чтобы тот свез ее в “Городскую таверну” Бронксвилла — попить пива. Сильнее всего изнывала она в дни университетских уик-эндов и каникул ее детей, дни эти проходили тише тихого, даже без телефонных звонков; дети гостили у отца, который, как говорили, пустился, большое ему спасибо, с новой своей вертихвосткой во все тяжкие и объявил о скорой их женитьбе. В самой последней колонке светской хроники эта парочка описывалась как “кружащая в вихре удовольствий”, там же сообщалась новость совсем свежая: вертихвостка, прежде чем выползти на нью-йоркскую сцену, вовсе не была южной красавицей, состоящей в “Фи-Бетта-Капа”, а служила в отделе невостребованных писем нью-джерсийской почтовой конторы.
Следует все же признать — бывший муж только и располагал, что большим жалованьем, хотя, возможно, и не настолько большим, чтобы перебраться из его не такого уж и дорогого любовного гнездышка на Западной 67-й в роскошные апартаменты на Парк-авеню с их высокой арендной платой. Да еще имея на попечении честолюбивую молодую актрису, несомненную алчную авантюристку, вцепившуюся мертвой хваткой и в Стива, и в собственную актерскую карьеру. К тому же Стив ясно дал детям понять, кто оплачивает их далеко не дешевое университетское образование, и, отказав обоим в карточках “Америкэн экспресс”, которую вертихвостке своей все-таки подарил, выдавал им каждую неделю по сто сорок пять долларов на карманные расходы.
А ей, боже ты мой, приходилось ныне не только оплачивать квартиру, но и отдавать немереные деньги за складское хранение мебели из дома в Скарсдейле. Еще немного, и выяснится, что дешевле будет пустить ее с аукциона или просто кому-нибудь подарить. К тому же теперь у нее не было собственной просторной лужайки, на которой она, смазывая спину цитронелловым маслом, провела столько летних вечеров, а когда комаров было не слишком много, позволяла себе удовольствие пописать на свежем воздухе — бабушка называла это “не спускать азот в унитаз”. И однажды попала под луч фонаря, которым посвечивала из своего окна закованная девушка.
Урезая расходы, она теперь посещала своего аналитика лишь дважды в месяц. И в надежде избавиться от приступов депрессии, насылаемой сузившимися границами существования, собрала библиотечку из книг серии “Помоги себе сам” и старалась проделывать кое-что из рекомендуемого в них. Выяснилось, впрочем, что после отказа от мартини главным ее удовольствием, позволявшим снять напряжение, стали два бокала средней сухости хереса, употребляемых под картофельные чипсы, смесь из разных орешков и магнитофонную запись Элгара — слушая его, она воображала себя сидящей на террасе английского загородного дома и озирающей луга с неспешно пасущимися в них оленями и прочим рогатым скотом, луга, в которых не слышно, как на путях Нью-Йоркской центральной взревывает скорый.
Спиртное все еще играло в ее жизни немалую роль, хоть она не желала и вспоминать о том, как держала в холодильнике наготове целый кувшин сухого-пресухого мартини, который они со Стивом привычно высасывали, когда он возвращался с работы, что в конечном итоге привело их примерно к бутылке джина в день и обвинениям со стороны Дочери:
— Давай начистоту, твоя с папочкой давняя привычка хлестать перед обедом коктейли понемногу обращает вас в пару запойных забулдыг. Папу она сделает импотентом, а если тебя и это не волнует, так знай, кожа твоя будет ни к черту, зато ты обзаведешься большой жирной задницей.
В особенности уязвило и унизило ее слово “забулдыга”, произнесенное с весьма ощутимым оттенком всезнающего превосходства. Впрочем, отвергнутая семьей и вынужденная жить в стесненных обстоятельствах, она еще сохраняла прежние нравственные и духовные качества и даже в минуты самого что ни на есть одинокого одиночества думала, что все могло сложиться и хуже. Хотя, по правде сказать, напасти сыпались на нее как-то слишком уж быстро, со скоростью кувалды, падающей на большой палец ноги. Приготовьте вторую ногу. Во-первых, когда она пожаловалась, что дети больше не навещают ее, Стив не преминул в свой черед двинуть ей под дых:
— Я тебе прямо скажу, Джоселин. Все считают, что у тебя временное эмоциональное расстройство. И ты, вероятно, нуждаешься в помощи.
