училища на Гарлем-Ривер, а именно, с моим отцом Беном,

который однажды во время Первой войны перемахнул

через забор

и вломился в курсантскую столовую, где моя мать

разносила кофе и салаку

сидящим за столами салагам, и, рискуя быть побитым

в своей вызывающе белой

форме,

следил, чтобы никто не смел приставать к официантке.

Это был, конечно же, роман, сумбурный

и отчасти предопределенный —

отец и мать вместе учились в школе.

Как-то раз он увидел, как она

ест мороженое в обществе одного парня. Дело было вечером,

небо, еще светлое, нависало

над темными кронами деревьев Кротонского парка.

Он подошел к парочке, хотя сам и не собирался

приглашать девушку на свидание, и, приняв

угрожающую позу, заявил,

что задаст кавалеру трепку, если тот попробует

обидеть мою будущую мать Рут.

Отец безнадежно испортил свидание своим наглым,

собственническим отношением.

Случилось это в Бронксе, в начале столетия,

когда улицы были еще широкими и новыми, а в парках росли

молодые зеленые деревья.

Улицы были застроены красными кирпичными,

облицованными по углам гранитом

домами с чистенькими маленькими двориками —

предел мечтаний для семей иммигрантов, сумевших вырваться

из трущоб Нижнего Ист-Сайда. Это галантное

ухаживание моего отца Бена

не имело, естественно, осознанной цели

отдать свои гены,

хотя, конечно, Рут вышла за него замуж,

и он отдал-таки свои гены

моему брату Рональду, появившемуся на свет в 19… году,

и мне — восемь с половиной лет спустя,

в год Великой депрессии, когда немногие семьи

могли позволить себе иметь детей,

и уж меньше всех Бен и Рут,

а ведь у них, как я теперь понимаю, в середине

или в конце двадцатых родился еще

и мертвый ребенок,

может быть, мой брат,

а может быть, и сестра, которая гуляла бы со мной в парке,

проникнутая чувством ответственности,

унаследованным от матери,

водила бы меня к фонтанчику, если бы я захотел пить.

Все же это была сестра, как призналась мне мать,

когда я был уже взрослым,

дочь, желанная для Рут дочь,

которая скрасила бы одиночество,

от которого страдала мать, живя среди самцов.

Я рассказываю об этих сугубо личных вещах

только для того, чтобы точно

очертить место и время моего появления на свет и

утвердить свое, пусть и призрачное, право говорить от лица века,

быть скрытым наблюдателем,

далеким до поры от великих и ужасных исторических потрясений,

ибо для каждого из нас когда-нибудь

приходит Время, не так ли?

Однако сейчас я могу признать, что мне трудно вообразить отца

молодым, горячим, отважным и упрямым.

Детство принадлежало только мне или моему

брату, это была наша собственность,

к которой отец не имел ни малейшего отношения,

в моей памяти отец навсегда остался

серьезным солидным человеком, сидящим в кресле возле радиоприемника,

слушающим сводки с фронтов Второй мировой войны

и одновременно читающим такие же сводки

в вечерней газете, которую он держал,

словно полог армейской палатки.

Отец умер сорок лет назад,

и я с болью могу признать, что чем дальше в прошлое уходит его смерть,

тем более расплывчатым становится он в моей памяти.

Личность исчезает или становится более сложной,

мы остаемся наедине с твердо установленным, но невидимым фактом:

в памяти живет дух, лишившийся подверженного слабостям характера,

хотя сам человек тоже был им подвержен; какие-то вещи он делал правильно, какие-то нет,

но теперь он существует только как голая душа, которая выстрадала жизнь

и растворилась в ней.

Но я храню и оберегаю в своем воображении его образ

вопреки печальной правде лишенной облика души,

и это служит мне слабым утешением,

ибо сверкающая и переливающаяся яркими красками жизнь

не может вечно сохраняться образами памяти

во всей своей богатой уникальности.

Он играл в теннис в белых парусиновых брюках.

У меня есть фотография,

сделанная старой портативной «лейкой» того времени,

объектив которой,

похожий на мехи аккордеона,

выдвигался вперед по двум направляющим штырям.

Рука ловко согнута в локте,

тело устремлено вперед,

белая рубашка с длинными рукавами,

темные волосы, темные усы,

вся фигура у дальней стороны сетки,

кадр почти целиком заполнен полем корта,

общественного корта с покрытием из красной глины.

В углу снимка видна спина неизвестного анонимного соперника,

навечно застывшего в отчаянной погоне за мячом.

Дальний фон — многоквартирные дома Бронкса,

выкрашенные сепией

по моде 1925 года.

Моя мать тоже играла в теннис.

В тридцатые годы они вместе ходили на корты,

а я стоял за проволочной сеткой и канючил,

дожидаясь своей очереди.

Она похоронена рядом с ним на кладбище

Бет-Эль в Нью-Джерси.

Но, пережив отца на тридцать семь лет,

мать навеки запечатлелась в моей памяти.

Последний раз она встречала свой день рождения

в отделении интенсивной терапии, когда ее только что

отключили от аппарата искусственного дыхания.

Поздравляю тебя, мама, сказал я,

тебе сегодня стукнуло девяносто пять.

Она подняла бровь, открыла глаз

и едва заметно улыбнулась —

эта улыбка пыталась задержать уходящую жизнь;

девяносто четыре, поправила она меня.

Это был наш последний разговор.

Но и теперь, через несколько лет

после ее ухода из жизни,

я продолжаю ощущать ее смерть

как непривычную тишину, молчание,

молчание человека, который

всегда должен был что-то сказать по поводу нашего вкуса

и по поводу наших привычек

и при этом всегда утверждал, что говорит только тогда,

когда его об этом просят.

Она сумела овладеть только одним

достижением современной техники,

которую вообще-то недолюбливала и не понимала,

автоответчиком. «Позвони маме» — это все, что она

позволяла себе сказать машине, которая

моим голосом требовала сообщить

имя и номер звонившего.

Мой голос при этом не был похож

на голос живого человека —

это был ясный, четкий безликий голос

говорящей машины, для слуха машины и

предназначенный.

«Позвони маме» — вот что я услышал бы и сегодня,

установи мы телефон в ее могиле.

В 1917 году мой отец закончил прохождение

военно-морской подготовки,

получил звание сигнального офицера и вскоре после этого отбыл в расположение

экспедиционного корпуса в Европе.

Его не успели обмундировать в новую военную форму,

и он был как белая ворона среди ранцев

и обмоток других новобранцев.

Потом, совершенно непостижимым образом,

а может, это только кажется, что непостижимым,

ему изменили звание, причем сделано

это было не Аннаполисом [10],

а местным командованием.

Отца направили в окопы

служить военно-морским наблюдателем

по связи с флотом.

Все правильно, ведь связь и была

его специальностью, как она была специальностью

всех мужчин в нашем роду,

начиная с деда,

который прибыл в Америку в 1887 году и

стал печатником.

Конечно, отец понимал,

что световая сигнализация и сигнальные флажки

годятся только для флота,

но в окопах столь же бесполезными оказались

телефон и телеграф, на которых

держится связь в сухопутных войсках.

Ведь каждой атаке немцев предшествовала

артиллерийская подготовка,

сметавшая кабели и провода,

так старательно подведенные

к штабам батальонов,