Утром пошли разговоры о том, что немцы сожгли больницу. Когда я говорю: больница, не надо представлять себе современное высокое здание, к которым мы привыкли здесь. Это были несколько домиков, их обнесли временными стенами и соединили в один, поставив бревенчатые перегородки, построив некое подобие трех отделений — мужского, женского и детского. Были там комнаты для осмотра, плохо оборудованная операционная и кабинет для амбулаторного приема. Немцы окружили больницу, заперли окна и двери — со всеми шестьюдесятью пятью людьми, находившимися там, — из которых двадцать три были дети, и подожгли здание. Эти числа неразделимы в моей памяти. Шестьдесят пять. Двадцать три. Некоторые пациенты болели тифом, и немцы боялись эпидемии, которая сократила бы число работающих на военных заводах, то была бы настоящая децимация рабочих команд. Итак, решение было найдено — сжечь всех живых в больнице. Включая персонал. Весь следующий день над городом стлался дым. Небо было затянуто его клубами, и на улице было неестественно тепло. Дым прилипал к земле, словно туман. Я кашлял, чтобы избавиться от дыма, проникавшего в легкие. Я воображал, что вдыхаю пепел мертвецов, и, наверно, это действительно было так. На рассвете все, как обычно, должны были идти на работу. Вечером, после возвращения из города, хотя собираться группами было строжайше запрещено, несколько человек пробрались в дом раввина, чтобы прочитать кадиш по убиенным душам.

Это была далеко не первая так называемая акция немцев. Были и будут другие, когда внезапно обыскивают дом, а всех живущих в нем увозят на запад, за реку, в форт, где убивают. Таковы были припадки старательности палачей. Однако именно после той ужасной ночи отец отказался от своей роли при совете. Он понял, что для него больше невыносима роль покорного, согнутого рабством человека, влачащего жалкое существование под ярмом в состоянии полной беспомощности. На следующий вечер после пожара состоялось тайное заседание совета, и когда отец вернулся, я был наверху, притворяясь спящим, но в действительности я бодрствовал так, как никогда в жизни. Было тихо, пока мать резала хлеб и наливала суп. Он отодвинул тарелку.

— Завтра состоится регулярная ежемесячная встреча с немцами, — сказал он ей. — Совет заявит формальный протест. Это будет что-то вроде увещевания неуправляемых сил террора.

Голос был свинцовым, нехарактерным для отца, каким-то бесцветным.

— Что же вы должны делать? — Мать говорила так тихо, что я с трудом слышал ее слова.

— Кроме того, что они подвергают нас систематическому рабскому унижению, им еще нравится поражать наше воображение, — ответил отец. Голос его стал громче, в нем появились гневные ноты. — Они обожают забавляться. Шмиц, этот шакал, который заправляет всеми делами… —

Это был главный эсэсовский офицер. — Как может совет смотреть на него, говорить с ним, словно он — человек? Это ритуальное притворство, якобы признание того факта, что все мы — люди… Мы цепляемся за это притворство, словно надеемся побороть их! Словно мы — сиделки, приставленные к сумасшедшим, которые ни в коем случае не должны знать, что они безумны. Шмиц и иже с ним будут внутренне смеяться, ведя прочувствованный цивилизованный разговор. Они скажут, что время военное, что этот инцидент весьма прискорбен, но, к сожалению, он был неизбежен. После этого снова перейдут к обсуждению следующего пункта повестки дня — проблем с мукой и картошкой.

— Ари, ша, — сказала мать. — Ты его разбудишь.

— Я не могу больше это терпеть.

Я никогда не забуду этот крик отчаяния, и не только потому, что мое детское сердце сжалось от сознания того, что мой отец не может защитить меня, но и потому, что мое сознание осветилось пониманием того, что все мое физическое существование есть не что иное, как предмет игры хищников. Отец продолжал говорить, он рассказывал о странном феномене нашей истории, о том, что мы были вынуждены жить среди них, христиан, поколение за поколением, только для того, чтобы видеть, как они гнут и выкручивают нас, подгоняя под форму своей ненависти. Им пришлось превратить нас в евреев, чтобы остаться христианами.

Я не могу точно сказать, что произошло после этого. После пожара прошло два или три месяца, чувства и воспоминания притупились. Потрясение растворилось в рабочей обыденности, тайных сходках и молитвах верующих. Вернулась надежда, что их удастся пережить, что мы сможем дождаться прихода освободителей. Пошли слухи о поражении нацистских армий в Африке. Именно тогда случилось так, что мои родители не вернулись с работы. До сего дня мне неизвестны обстоятельства их исчезновения. Однажды утром, на рассвете, он, как обычно, подал ей пальто, а она поправила ему воротник — на улице было очень холодно, и они оба поцеловали сына. Потом они открыли дверь и шагнули в темное морозное утро и закрыли за собой дверь, с тех пор я никогда их не видел.

Я знаю только, что как раз в это время в гетто было обнародовано объявление немцев, в котором говорилось, что властям нужны сто представителей интеллигенции для работы в каталогах городского архива. Мама и папа обсуждали это предложение. Она была против принятия этого предложения, говоря, что немцам нельзя верить. Папа же, напротив, утверждал, что это вполне разумный риск и что он хотел бы вызваться на такую работу. Он полагал, что работа позволит ему связаться со знакомыми людьми, которые выведут его на представителей Сопротивления. Мать возражала, что она хочет, чтобы мы все выжили. Мой отец говорил, что любое их решение может оказаться последним, но одно он знал твердо — то, чем все закончится для оставшихся в гетто.

Ну, что ж, моя мать оказалась права, предложение работать в архиве оказалось еще одним смертоносным обманом немцев: интеллигентов, которые представили свои документы, собрали, вывезли в форт за рекой и расстреляли. Но если среди них был и мой отец, то куда в таком случае делась мать, которая не хотела предлагать себя для работы в архивах? Или в конце концов она все же подписалась на это? Однако это было бы слишком безрассудно с их стороны — поставить на кон свои жизни, оставив в гетто маленького мальчика. Вероятно, если он подписался, то ее изолировали и увезли раньше, чем она успела бежать. Возможно, что они были убиты по другой причине, не связанной с тем вопросом. Этого я не знаю.

Но была и другая возможность — возможность того, что они живы, что им удалось бежать и присоединиться к партизанам. Наш сосед раввин Гриншпан сказал мне об этом в тот вечер, когда мои родители не вернулись домой.

— Собирайся, тебе нельзя оставаться здесь, — сказал он. — Формально ты сирота, хотя твои родители живы и находятся в лесу и вернутся за тобой, если Господь, будь благословенно имя Его, укажет им путь.

— Они ушли к партизанам?

— Да, — ответил он после секундного колебания.

— Но почему они не взяли меня с собой?

— Они решили, что для тебя безопаснее остаться здесь. Быстрее, не трать время на разговоры. Нацисты не терпят беспризорных детей. Тебя всем обеспечат, не бери книг, захвати свитер, трусы, заверни все это в пальто и идем со мной.

После этого я жил с убеждением, что мама и папа умерли, но я все же верил, что они вернутся, чтобы спасти меня. Я знал, что они умерли, потому что понимал: родители не могли оставить меня одного в гетто — они не могли представить себе, что для одинокого маленького мальчика жизнь в гетто может быть безопасной. Но я все же думал, что они живы, потому что раввин подтвердил то, что говорил раньше отец о своем желании связаться с Сопротивлением. Я довольно долго жил в таком смущенном состоянии ума, сердцем чувствуя, что родители мертвы. Однако, что бы я ни делал, я постоянно ждал, что они вот-вот придут за мной. Прошло много времени, прежде чем я совсем перестал думать о них.

Если Альберт прав, то большое утешение думать, что мы произошли от планет. Например, утешение можно найти в том, что они все круглые, что ни одна из них не имеет форму кубика или игральных карт с линялыми и мятыми рубашками. Стоит только подумать об их образовании — как из аморфной, яростно крутящейся космической пыли и газа, вращаясь, вырисовывалось все сущее, организуясь и превращаясь в оперирующую гравитацией Солнечную систему… О том, что то же самое, очевидно, происходило всюду, что существуют миллиарды галактик со звездами, которым несть числа, так что даже если вокруг ничтожной доли этих звезд обращаются планеты с лунами… и хотя бы на нескольких из этих планет есть вода в количестве, необходимом для разумной жизни, в той же мере, что и мы, страдающей от метафизического кризиса, который так сильно расстраивает нас. Итак, у нас есть это, чтобы хорошо себя чувствовать.