Эти же ощущения посетили дедушку еще до того, как Джонни Семь Лун подошел к крыльцу и спросил, не найдется ли чего-нибудь выпить, лучше виски, — он отработает. Два дня и почти до вечера третьего они просидели вдвоем на крыльце, попивая виски. Дедушка Джейк решил, что нашел себе отличного товарища, ибо за все это время Джонни Семь Лун не проронил ни слова — просто сидел, тянул из бутыли виски, всматривался в день, в ночь, невозмутимо и абсолютно спокойно.
На третий вечер он глубоко вздохнул и обернулся к Джейку:
— Давай я расскажу тебе о моем имени, Семь Лун. Я добавил «Джонни», когда пришли белые люди, потому что думал, это звучит молодо и красиво, но не похоже, чтобы стало хорошо. Сейчас я думаю, это плохо — приукрашивать имена, но я оставил: пусть напоминает, что надо жить со своими ошибками. Я получил имя Семь Лун, когда научился быть врачом. Я ушел один — искать в видениях свое имя. Я ходил без еды и искал три дня, неделю. Ничего не было. На седьмой день, когда солнце коснулось моря, я встретил дев из чужого селения, они ушли далеко — собирать тростник и ягоды. Была теплая осенняя ночь. Они разбили лагерь у ручья, варили жирного лосося, ели желудевый хлеб и ягоды. Отыщешь ли ты в своей жизни голод, что становится самым сильным, когда ты почти можешь его утолить? Я подошел к ним, и мы пировали. И той же ночью, когда полная луна поднялась в небо, я занимался любовью со всеми девами, и каждый раз чувствовал, как полная луна вжигается в мое тело и великий жемчужный свет взрывается у меня в голове. Семь Дев. Семь Лун, — он замолчал и улыбнулся сквозь сумерки. — Твой виски… четыре луны, может, пять.
Шесть лет после того первого визита и до самой своей смерти Джонни Семь Лун раз в два месяца заглядывал к Джейку, и, хотя Джейк был рад его обычно молчаливому обществу, иногда Джонни Семь Лун обретал дар речи. То ли из уважения, то ли из недоверия к словам, он никогда не говорил много, но если говорил, то всегда о важном. Джейк запомнил немногое. Однажды, когда они смотрели, как солнце опускается в океан, Семь Лун сказал, словно бы со сладкой усталостью от постоянного изумления:
— Ты знаешь, я видел тридцать тысяч закатов и не помню двух одинаковых. Чего же еще нам хотеть?
В другой раз он сказал, обведя рукой пейзаж:
— Да-а-а-а, вы, белые люди, сделали много, чтобы забрать это все у нас, но ничего, чтобы заслужить. Вы мечтаете приручить это, но если вы одну секунду постоите тихо и почувствуете, вы поймете, как оно желает остаться диким, — он сплюнул. — И все эти люди, и всё им заборы, заборы, заборы. В том ли смысл, чтобы не хранить ничего внутри и ничего снаружи? Я знаю, ты понимаешь, Джейк, ведь у тебя нет заборов; ты тратишь жизнь, чтобы делать виски и хранить покой, это благородное дело, оно достойно духа человека.
Слова старого индейца не шли у Джейка из головы с тех пор, как Кроха начал строить заборы. Когда же его внук превратил охоту на Столбняка в навязчивый ритуал, старика до самого нутра пробили последние фразы Джонни Семь Лун, которые индеец сказал, а Джейк запомнил.
Он тогда провожал гостя до кряжа, и, перед тем как распрощаться, Семь Лун вдруг указал на копавшегося неподалеку молодого поросенка и вспыхнул широченной улыбкой: — Ага, вот где надежда — домашнее становится диким. Кабаны очень красивы. У них тела, чтобы держать небо. Я не прочь стать когда-нибудь кабаном… старым большим сумасшедшим боровом. Хорошо бы это было.
Дедушка Джейк все не мог выбросить те слова из головы и в конце концов как-то сказал Крохе, что, похоже, в этом все и дело: дух Джонни Семь Лун переселился в Столбняка, и, может, Крохе стоило бы как следует подумать, прежде чем так уж рваться его убивать.
Непреклонный Кроха лишь покачал головой.
— Дедушка, этого не может быть, — ответил он почти просительно. — Когда люди умирают, они просто умирают. Их больше нет. И все.
Так дедушка Джейк пустил это дело на самотек. Спорить не о чем. Сила его фантазии уступала Крохиным нуждам. Он сказал свое слово и тем исполнил двойной долг — перед внуком и перед старым другом-индейцем. Семь Лун, в каком бы обличье ни пребывала сейчас его душа, сам должен заботиться о своей заднице. То же относится и к Крохе — куда бы ни завела душа его.
Через несколько дней во время ночной прогулки дедушка Джейк сам повстречал Столбняка — на старой тропке, что бежала по седловине к дому Клейборнов. Они столкнулись, не видя друг друга, в самой высокой точке, оба тут же отпрянули и ринулись в атаку. Дедушка был подброшен в воздух, сделал там полуторное сальто с поворотом и шлепнулся на мягкую после дождя землю, словно кишки на пол скотобойни. К счастью, не сломалось ничего, кроме бутыли Шепота Смерти в кармане дедушкиного пальто, и, хотя Столбняк несколькими выпадами своей щелкающей челюсти успел исполосовать старику ребра, пары разлитого виски заставили громадного борова качнуться, по брылям из горящих глаз поползли мокрые полосы, а разъеденное рыло запузырилось слизью. Шатающийся Столбняк убрался в заросли, оставив дедушку Джейка оценивать нанесенный его персоне ущерб. Старик методично ощупал тело, предполагая обнаружить себя разодранным в кровь и дерьмо, но нашел лишь пару слюнявых пятен на правом боку. И тогда сквозь потрясение до него дошло: он вновь увидел нависающий силуэт Столбняка с нагнутой головой — в темноте хряк был огромен, но стар, очень стар, шкура мешком, ребра волнами, обоих клыков нет, словно их кто-то выкусил из его челюсти, а может, выпали сами.
— Черт подери, — простонал Дедушка и, покачиваясь, поднялся на ноги. — Хорошо, да. Честная драка — куда мне против него, не будь он такой же рухлядью.
Джейк соскреб с себя грязь, насколько это было возможно в темноте, и направился к Клэйборнам. Он был рад, что Кроха не поверил, будто Столбняк — это индеец Семь Лун, потому что и сам Дедушка теперь сильно в этом сомневался. Тот Джонни Семь Лун, которого он помнил, наверняка бы бросил все и до последней капли вылизал разлитый виски.
Он ничего не сказал Крохе. Проразмышляв три вечера, пережевав этот случай с той медленной и сладострастной тщательностью, которой наградила его спокойная жизнь, Джейк укрепился в своем нейтралитете. Он ничего не скажет Крохе о Столбняке и ничего не скажет Столбняку о Крохе. Решив так, Дедушка посвятил остаток вечера другой важной задаче, а именно: как научить летать Какшу.
Как-то днем он сидел на крыльце и, отпустив, как обычно, свой разум на волю, прикладывался время от времени к бутыли, подливал понемногу в блюдце Какше и тут вдруг понял, что ему наскучило бессмертие. Требовалось дело — задача, которая не только бросит вызов его мудрости, но и возвысит ее: он будет учить тому, чего не умеет сам. Ученица, к счастью, находилась на расстоянии вытянутой руки. Наклонясь вперед и погладив ее по лоснящейся шее, Джейк заботливо проговорил:
— Какша, я тут подумал, что пора тебе учиться летать. А то я волнуюсь за твои отношения с сородичами. Черт возьми, могла бы ведь и мужа найти — или хотя бы забраться на часок в камыши с каким-нибудь изумрудноголовым наездником. Мы с Крохой давно думали подыскать тебе пару, но, по правде сказать, какой из меня сводник… да и вообще, зачем обижать такую красавицу.
Какша посмотрела на него, не издав ни звука, и утомленно сунула голову под крыло.
— Господи Иисусе, деточка, — не унимался Дедушка, — ты только представь: долететь до самого Мехико — паришь себе на верхотуре, смотришь на все на это и только крякаешь в свое удовольствие.
Вытащив из-под крыла голову, Какша ответила строго и взвешено, без намека на насмешку:
— Кря… Кря… Кря. — затем немного пошипела и потопталась. Дедушка Джейк счел это вынужденным согласием.
С чем Какша не согласилась категорически, так это с диетой. Кроха же согласился с огромной неохотой, мудро заметив:
— Ей это не понравится.
— Полеты, — возразил Дедушка, — требуют жертв. Как она оторвется от земли с таким весом?
— Она просто слишком большая для своего возраста, — вступился Кроха. — А так вполне пропорциональная.
