Цецилия закусила губы. Этот ответ говорил о явном нежелании перейти на дружеский тон, который ей заблагорассудилось принять; она метнула гневный взгляд на человека, осмелившегося так поступить с ней, и молча стала наблюдать, как Рунек шел к кресту и осматривал его. Он отнесся к делу весьма добросовестно, так что прошло не менее десяти минут, прежде чем он окончил осмотр и вернулся на прежнее место.

— Крест держится очень крепко и ничуть не покосился, — спокойно сказал он. — Не будете ли вы так добры передать это в Оденсберге, потому что я сам буду там лишь послезавтра; я полагаю, что вы не станете делать тайну из своей прогулки?

— Напротив, я намерена вдоволь нахвастаться ею. Не смотрите на меня с таким удивлением! Видите, этот кружевной шарф вовсе не подходит к моему костюму туристки; я взяла его, чтобы доказать им, что действительно была на Альбенштейне. Ведь я не могла предполагать, что встречу здесь вас и буду иметь право привести вас в качестве свидетеля.

Цецилия развязала белый кружевной шарф, покрывавший ее плечи и талию, и направилась к кресту.

— Что вы хотите делать? — спросил Эгберт.

— Ведь я сказала: хочу оставить здесь знак своего пребывания, для того чтобы в Оденсберге поверили, что я была на Альбенштейне. Мой шарф будет развеваться там, на кресте.

— Но это — крайность, безумство! Вернитесь!

Однако Цецилия не послушалась. Стоя на самом краю пропасти, она обвязала крест шарфом. Страшно было смотреть на нее; ведь достаточно одного неосторожного движения — и она лежала бы разбитая в пропасти.

— Фрейлейн фон Вальденроде, вернитесь, прошу вас! — воскликнул Рунек.

Голос молодого человека был глух и беззвучен, в нем слышалось что-то вроде мучительной тоски. Цецилия обернулась и засмеялась:

— Неужели вы умеете просить? Я отойду… только посмотрю вниз; мне это нравится.

И в самом деле, охватив правой рукой крест, она сильно перегнулась над пропастью и бесстрашно заглянула в нее.

Эгберт невольно сделал несколько шагов к ней и протянул руку, как будто хотел силой увести ее с опасного места; он не сделал этого, но когда Цецилия наконец отошла от креста, в его лице не было ни кровинки.

— Теперь вы верите моему бесстрашию? — кокетливо спросила она.

— Не было никакой надобности в такой дерзкой игре с опасностью лишь для того, чтобы убедить меня, — ответил он сурово и, когда смелая девушка благополучно вернулась, глубоко вздохнул. — Один неверный шаг — и вы погибли бы.

— У меня не кружится голова; мне хотелось испытать сладкое и жуткое чувство, сжимающее сердце, когда стоишь над пропастью. Так и тянет вниз, так и кажется, что ты должна броситься туда, навстречу смерти! Вы никогда этого не испытывали?

— Нет, — холодно сказал Эгберт. — Надо иметь много… свободного времени для того, чтобы испытывать подобные ощущения.

— Которые вы считаете недостойными серьезного человека?

— По крайней мере, нездоровыми. Кому нужна жизнь для труда, тот дорожит ею, а если рискует, то лишь тогда, когда этого требует долг.

Если бы этот резкий ответ был произнесен кем-то другим, Цецилия, не говоря ни слова, повернулась бы спиной к такому нахалу. Несколько минут она молча смотрела на лицо молодого человека, все еще покрытое бледностью, а потом улыбнулась.

— Благодарю за нравоучение! Мы ведь не понимаем друг друга, господин Рунек.

— Я уже говорил, что мы принадлежим к двум различным мирам.

— Хотя и стоим так близко друг к другу здесь, на вершине Альбенштейна, — насмешливо договорила Цецилия. — Впрочем, я нахожу, что достаточно насладилась этим оригинальным удовольствием; я буду возвращаться.

— Так позвольте мне проводить вас, спуск гораздо опаснее, чем подъем. Дружба с Эрихом обязывает меня не оставлять вас одну.

— Дружба с Эрихом? Ах, вот как! — губы баронессы надменно искривились, когда ей напомнили о женихе. Она бросила последний взгляд на крест, где утренний ветерок развевал длинные концы ее шарфа, и продолжала: — Старому, закаленному в непогодах кресту, конечно, никогда еще не случалось носить такое украшение! Я дарю этот шарф духам Альбенштейна; может быть, они из благодарности позволят мне хоть одним глазком взглянуть на их сокровища.

Она звонко засмеялась и направилась вниз; Рунек молча пошел впереди. Он был прав: спуск был очень опасен.

Время от времени в особенно опасных местах Эгберт несколькими словами напоминал своей прекрасной спутнице, чтобы она была осторожнее, и протягивал ей на помощь руку, но она ни разу не воспользовалась его услугами; она беззаботно шла по крутой тропинке, словно по самой удобной дороге; легкость походки давала ей возможность идти по сыпкому щебню, где ноги Эгберта не находили опоры, а когда надо было перепрыгнуть, она опиралась на альпеншток [6]и перелетала с камня на камень, как эльф.

Когда они прошли большую часть пути и уже увидели впереди зеленеющий луг, Цецилия с обычной небрежностью ступила на мягкий щебень; на этот раз он обрушился и посыпался в пропасть, Цецилия поскользнулась, потеряла равновесие и в ужасе громко вскрикнула, чувствуя, что летит вниз; в глазах у нег потемнело.

Но в ту же секунду ее подхватили две сильные руки. Эгберт молниеносно обернулся, изо всех сил уперся спиной в скалу, подхватил дрожащую девушку и крепко сжал ее в объятиях.

Цецилия потеряла сознание, но через несколько мгновений ее большие темные глаза испуганно открылись и взглянули на склоненное над ней лицо ее спасителя. Она увидела, что это лицо было смертельно бледным, заметила выражение страха в этих обычно холодных чертах, почувствовала дикое, бурное, биение сердца в груди, на которой лежала ее голова. Она подвергалась опасности, и смертельный ужас отразился на его лице.

Несколько минут они стояли неподвижно; наконец Рунек медленно опустил руки.

— Обопритесь на мое плечо, — тихо сказал он. — Покрепче! Не смотрите ни направо, ни налево, а только на дорогу перед собой. Я поддержу вас.

Он поднял альпеншток и обхватил правой рукой талию Цецилии. Баронесса повиновалась, как автомат; опасность, которую она осознала только теперь, сломила ее упрямство, она дрожала всем телом, и у нее кружилась голова. Они медленно начали спускаться; Эгберт дышал учащенно и прерывисто, а на его лице пылал яркий румянец.

Наконец опасность миновала, они достигли луга. За все время спуска они не произнесли ни слова, и только теперь Цецилия подняла голову; она была еще бледна, но старалась улыбнуться, протягивая руку своему спасителю.

— Господин Рунек… благодарю вас!

Ее голос прозвучал как-то по-особому, в нем было что-то вроде сердечной теплоты, слышалась горячая благодарность, но Эгберт еле прикоснулся к ее протянутой руке.

— Не за что! Я оказал бы ту же услугу всякому, кто подвергался бы такой же опасности. Теперь успокойтесь, а потом я провожу вас до экипажа в Кронсвальд; до него еще довольно далеко.

Цецилия взглянула на него с удивлением, почти ошеломленная; неужели это был тот же человек, который только что в смертельном страхе наклонялся над ней, все существо которого дрожало от лихорадочного возбуждения, когда он скорее нес, чем вел ее с горы? Он стоял перед ней с неподвижным лицом и говорил по-прежнему холодно и равнодушно, как будто воспоминание о последней четверти часа совершенно изгладилось в его памяти. Но так только казалось; темные глаза Цецилии проникли в эту тщательно охраняемую от чужого взора душу, она знала, что в ней крылось.

— Вы считаете меня трусихой, способной часами дрожать после того, как опасность миновала? — тихо спросила баронесса. — Я только устала после трудного пути, и у меня болят ноги. Я отдохну с четверть часа.

Она опустилась на землю под высокой сосной, обросшие мхом корни которой образовали нечто вроде кресла. Она изнемогала от усталости, но у ее спутника не нашлось ни слова сочувствия или сожаления; казалось, у него было только одно желание — поскорее освободиться от роли проводника.