Последнее слово произвело, наконец, некоторое действие. Эдмунд вздрогнул и поднялся; но при взгляде на него барон с ужасом отступил назад.

— О Боже, что с тобой? Как ты можешь так убиваться? Действительно, черты лица молодого графа так изменились, что его трудно было узнать. Открытие, поразившее его, уничтожило в нем всю силу, все мужество; об этом говорили его потухшие глаза и выражение полного бессилия в голосе и позе.

— Что я могу еще услышать?

— Да ведь ты же не знаешь никаких подробностей. Неужели тебе не о чем спросить меня?

— Нет!

Барон с беспокойством взглянул на племянника; вспышка гнева была бы для него приятнее, чем такая полная апатия. Он сел с ним рядом и схватил его за руку. Эдмунд не оказывал никакого сопротивления, по-видимому, он едва ли осознавал, что происходит вокруг него.

— Вчера я принимал все меры к тому, чтобы скрыть от тебя истину, — продолжал барон, — потому что, может быть, отчасти и я виноват в этом несчастном деле. Тогда я единолично и насильно вмешался в судьбу двух человек, и это тяжко отразилось на всех. Мои намерения, конечно, были самые лучшие. Я знал, что молодой офицер, который любил мою сестру и с которым она тайно обручилась, был так же беден, как она сама. Он не мог дать ей никакого будущего, мог повести ее к венцу только через несколько лет, а я слишком горячо любил Констанцию, чтобы дать ей увянуть в заботах и печали. Разрушив их брак, я заставил Констанцию принять предложение графа Эттерсберга; я делал это в твердом убеждении, что здесь было только мимолетное романтическое влечение, которое кончится вместе с замужеством сестры. Если бы я мог предположить, как глубока была эта страсть, то никогда не вмешался бы. Лишь через год, когда я узнал, что полк, в котором служил возлюбленный Констанции, расположился по соседству с Эттерсбергом, у меня появилось предчувствие опасности; увы! уже первое мое посещение превратило это предчувствие в уверенность. Старая любовь при первом же свидании вспыхнула с новой силой и превратилась в страсть, разрушившую все преграды. Когда я узнал об этом и попытался заставить их вспомнить о своем долге, было уже слишком поздно.

Гейдек замолчал и, казалось, ждал ответа. Эдмунд вырвал у него свою руку и, встав с места, упавшим голосом сказал:

— Дальше!

— Мне больше нечего прибавить; после разлуки все было кончено. Я же говорил тебе вчера, что на портрете изображен давно умерший. Он погиб через год, став жертвой вспыхнувшей тогда войны. Моя сестра никогда больше его не видела. Теперь тебе известно все. Попытайся же овладеть собой! Я понимаю, что удар был для тебя слишком жестоким, но ты должен принять его как веление судьбы.

— Да, судьбы! — повторил Эдмунд. — Ты видишь, что меня она уже поразила.

— Не следует пасовать перед первыми жизненными препятствиями, — серьезно промолвил Гейдек. — Ты должен приучить себя нести свой крест. А теперь успокойся и перестань безуспешно ломать голову над тем, чего невозможно изменить. Пойдешь ты наконец к матери?

Молодой граф вздрогнул от ужаса.

— Нет, дядя! Не требуй от меня этого!

— Эдмунд, будь благоразумен! Не можешь же ты вечно сидеть взаперти у себя в комнате?

— Я покину ее еще сегодня. Через два часа я уезжаю.

— Ты уезжаешь? Куда?

— В город, к Освальду.

— К Освальду! — воскликнул Гейдек, вскакивая с места. — Ты с ума сошел?

— Неужели вы думаете, что я стану соучастником обмана? — неестественное спокойствие Эдмунда сменилось лихорадочной возбужденностью. — Неужели вы действительно могли думать, что я буду молчать и продолжать разыгрывать роль владельца майората, между тем как законный наследник, изгнанный из дома своих предков, будет вести жизнь, полную лишений? Вы могли так поступать, но я не могу! Как я перенесу весь этот ужас и вообще смогу ли его перенести, этого я не знаю. Но знаю одно: я должен ехать к Освальду, должен сказать ему, что его обманули, что он законный наследник Эттерсберга. Он должен знать все, а со мной пусть будет что будет!

Гейдек слушал его с ужасом. Он боялся всего, но такого оборота не предполагал. Если Эдмунду станет известно, что Освальд уже знает тайну или, по крайней мере, подозревает о ней, то объяснение между ними будет неизбежно, и тогда все пропало. Дядя лучше своего племянника понимал последствия такого несчастья и во что бы то ни стало решил предотвратить его.

— Ты забываешь, что здесь речь идет не только о тебе, — сказал он с ударением. — Подумал ли ты, против кого будет направлено твое признание?

Эдмунд вздрогнул, и горячая краска, только что заливавшая его лицо, сменилась мертвенной бледностью.

— Освальд всегда был врагом твоей матери, — продолжал Гейдек. — Он всегда ненавидел ее, и она никогда не заблуждалась в его чувстве. И ты хочешь признаться ему, пойти к нему с повинной, которая уничтожит твою мать? Он будет торжествовать, увидев ненавистную женщину уничтоженной, когда ее собственный сын…

— Дядя, замолчи! — с диким воплем перебил его Эдмунд. — Я не вынесу этого.

— Я не думал, что ты хоть один миг будешь выбирать между матерью и Освальдом, — мрачно произнес барон. — У тебя в данном случае вообще нет выбора; ты обязан покориться судьбе.

Эдмунд упал в кресло и закрыл лицо руками; тихий стон вырвался из его груди.

— Ты думаешь, мне легко было молчать и поддерживать то, что ты называешь обманом? — снова заговорил дядя после недолгого молчания. — Но, повторяю, у тебя нет другого выхода. Майорат передавать нельзя, ведь он принадлежит тебе как графу. Ты должен или остаться владельцем Эттерсберга, или открыть тайну всему миру, и тогда честь и Эттерсбергов, и Гейдеков погибнет навсегда. Другого выхода нет. То же самое я говорил своей сестре, когда она намеревалась все открыть своему мужу, и это же я говорю теперь тебе. Ты должен молчать! Хотя при этом будет принесено в жертву все будущее Освальда, мы не в силах ничего изменить. Честь рода выше, чем его право.

Барон говорил с ледяным спокойствием, но тем сильнее действовали его слова, и Эдмунд понимал, насколько они справедливы. Это была отчаянная борьба между чувством долга и необходимостью, которую так настойчиво ему навязывали. В глубине его души еще звучал вопрос Освальда: «А если бы ты вынужден был молчать ради чести семьи?». Он был, конечно, далек от мысли придавать этому вопросу более глубокий смысл или подозревать, что Освальд знает всю правду. Тот разговор произошел неожиданно и был вполне понятен. Тогда молодой граф был страшно возмущен тем, что нашелся человек, осмелившийся бросить упрек его матери в корыстных расчетах. Он гордо, презрительно заявил тогда, что не потерпит в своей жизни ни лжи, ни тени подозрения, что он смело и прямо должен смотреть в глаза всему свету. Это было всего два дня назад, а теперь…

Барон Гейдек не терял времени, чтобы довершить свою победу. Он решил использовать последнее и самое действенное средство.

— А теперь ступай к матери! — мягко промолвил он. — Ты не знаешь, в каком она состоянии со вчерашнего вечера. В смертельной тоске она ждет от тебя вести, ласкового слова из твоих уст. Ступай!

Эдмунд прошел с дядей несколько шагов, но у двери вдруг остановился.

— Не могу!

Гейдек, успевший уже открыть дверь, не обратил никакого внимания на его колебание и старался заставить племянника войти; но тот оказывал решительное сопротивление.

— Я не могу видеть мать. Не заставляй меня, дядя, не принуждай!.. Иначе тебе придется пережить вчерашнюю сцену! — Он вырвался из рук барона и позвонил. Вошел Эбергард. — Прикажите оседлать мою лошадь! — приказал Эдмунд.

— Да неужели же все мои слова были напрасны? — с отчаянием воскликнул Гейдек, когда Эбергард ушел. — Неужели же ты еще можешь думать об отъезде?

— Нет, я останусь, но чтобы не задохнуться, мне надо на волю, на воздух. Пусти меня, дядя!

— Сперва дай мне слово, что ты не сделаешь никакого безумства! Сейчас ты способен на все! Что мне сказать матери?

— Что угодно. Я только хочу часа два побыть на свежем воздухе. Может быть, после этого мне будет лучше!