— Вы проявили громадную волю. Вальян, наверное, не скоро забудет эту скачку, — с усилием произнес Моринский.

Вольдемар уже овладел своим волнением, и о нем свидетельствовала только вздувшаяся жилка на виске, когда он возразил:

— Да ведь я должен был оправдать слова графини Моринской, что езжу верхом почти так же хорошо, как и Лев.

Ванда стояла возле молодого князя; ее лицо имело такое выражение, как будто она сама потерпела поражение, за которое должна была жестоко отомстить; ее темные глаза угрожающе сверкнули.

— Я очень сожалею, что из-за моих неосторожных слов бедный Вальян подвергся такому ужасному обращению, — задыхаясь, ответила она. — Благородное животное вовсе не привыкло к этому.

— А я не привык к такому сопротивлению, — резко ответил Вольдемар. — Не моя вина, что лошадь слушается только хлыста и шпор, а она должна была послушаться.

Лев положил конец этому разговору, очень громко и демонстративно приказав конюху отвести лошадь, которая «еле держится на ногах», в конюшню, окружить ее там заботливым уходом, а ему скорее оседлать и привести другую. Граф Моринский подошел к племяннику и отвел его в сторону.

— Успокойся, Лев! — тихо, но внушительно произнес он, — не показывайся гостям с таким лицом! Ты, кажется, ищешь ссоры с братом?

— А почему бы и нет? — произнес молодой князь. — Разве он не выставил меня на посмешище всему обществу своим бестактным рассказом о Нормане? Разве он не загнал до полусмерти моего Вальяна? И все это только ради пустого хвастовства?

— Хвастовства? Опомнись! Ведь ты сам предложил ему попробовать сесть на лошадь; ведь он отказывался!

— Он хотел показать всем, что является прекрасным наездником, тогда как тут все дело в грубой силе. Как будто кто-нибудь отнимает у него это! Говорю тебе, дядя, если он еще раз поставит меня в такое глупое положение, то мое терпение лопнет, будь он хоть десять раз хозяином Вилицы.

— Будь осторожней! — предостерегающе заметил граф. — Ты и Ванда привыкли считаться исключительно с личными побуждениями. Как только дело касается Вольдемара, я не могу добиться от вас ни малейшей сдержанности.

— Ванда хоть имеет возможность открыто показывать свою неприязнь, — проворчал Лев, — тогда как я…

Привели оседланную лошадь, и все отправились в путь. К счастью, охота держала братьев на отдалении друг от друга, иначе раздражение Льва все-таки могло бы стать причиной какого-нибудь столкновения.

Вольдемар был вполне прав, питая нелюбовь к «парадной охоте». Весь лес был наполнен загонщиками и охотниками; последние в элегантных костюмах скакали возле своих дам на горячих изящных лошадях, за ними несся целый штат слуг, трубивших в рога, и с громким лаем мчались собаки.

Туман рассеялся, и погода не оставляла желать ничего лучшего. Само собой разумеется, общество стремилось наверстать упущенное, и, несмотря на то, что короткий ноябрьский день уже склонялся к вечеру, не думало заканчивать охоту, которая была очень удачной.

На небольшом расстоянии от домика лесничего, который был назначен сборным пунктом, расстилалась большая лужайка, как бы затерявшаяся в чаще. Под одним из деревьев, далеко простиравших свои ветви над этой лужайкой, стояла Ванда Моринская. Ее уединение было, очевидно, добровольным — она не могла заблудиться, потому что шум охоты был слышен по всему лесу, к тому же лесничество, где молодая графиня, по-видимому, оставила свою лошадь, было совсем близко. Прислонившись к стволу, она пристально смотрела в воду и, по-видимому, не замечала окружающей обстановки. Ее мысли витали где-то далеко, она, казалось, боролась с каким-то неприятным чувством, но по глубокой складке на лбу и капризно надутым губкам можно было заключить, что это чувство было не так-то легко побороть. Шум охоты все больше и больше удалялся и, наконец, в лесу наступила полная тишина.

Уже довольно много времени Ванда стояла совершенно неподвижно, как вдруг совсем близко от нее послышался шорох. Молодая девушка с недовольством обернулась, желая узнать причину шума; в этот момент кусты раздвинулись, и из них появился Вольдемар. Увидев графиню, он несколько опешил; неожиданная встреча была ему, по-видимому, так же неприятна, как и ей, но отступать было уже поздно. Поэтому он слегка поклонился и произнес:

— Я не предполагал, что вы не участвуете в охоте. Вы ведь известны как неутомимая охотница.

— Я могу ответить вам тем же. Почему именно вы не участвуете в последнем загоне?

— С меня вполне достаточно. Шум и суета подобной охоты лишают меня всякого удовольствия, мне не хватает лесной тишины и уединения.

Это было именно то, чего недоставало Ванде, и чего она искала здесь, но она, конечно, не хотела сознаваться в этом и спросила:

— Вы из лесничества?

— Нет, я только отправил туда своего Нормана. Охота, вероятно, скоро кончится и на обратном пути пройдет здесь, да и место сбора недалеко отсюда.

— А что мы будем делать до тех пор?

— Будем ждать, — лаконично ответил Вольдемар, снимая ружье.

Это «будем ждать» было произнесено так уверенно, как будто он не сомневался, что Ванда останется здесь. Складка на лбу молодой графини стала еще глубже; ей очень хотелось сейчас же вернуться в лесничество, но она тут же решила, что Вольдемар должен сам уступить ей место, где так непрошено нарушил ее уединение. Однако молодой Нордек, по-видимому, вовсе не собирался уходить; он прислонил ружье к дереву и, скрестив руки, осматривал местность.

Молодая графиня мрачно смотрела на его лицо, как бы желая что-то в нем разгадать. Он, видимо, почувствовал этот взгляд, так как неожиданно повернулся к ней и равнодушно проговорил:

— В подобном осеннем пейзаже все-таки есть что-то тоскливое.

— Но, тем не менее, он имеет свою поэзию. Вы этого не находите?

— Я? — резко спросил он. — Я никогда ничего не понимал в поэзии; ведь вы, кажется, знаете это, графиня.

— Да, я знаю это, — таким же тоном ответила она. — Но бывают моменты, когда она невольно приходит к каждому.

— Романтическим натурам — может быть, нашему же брату приходится стараться прожить свой век без поэзии, терпеть так или иначе.

— Как спокойно вы это говорите! Кажется, раньше терпение было вам не свойственно. Я нахожу, что вы очень изменились в этом отношении.

— Нельзя же всю жизнь оставаться необузданным мальчиком. Или вы думаете, что я не могу забыть мальчишеские глупости?

Ванда закусила губы; он прекрасно доказал ей, что может забыть эти глупости.

— Я не сомневаюсь в этом, — холодно промолвила она, — и считаю даже, что вы способны на многое другое, чего не находите нужным показывать.

Вольдемар насторожился и в течение нескольких мгновений пристально и испытующе смотрел на молодую девушку, но затем спокойно ответил:

— В таком случае ваш взгляд противоречит мнению всей Вилицы, где все довольно единогласно считают меня совершенно безвредным.

— Потому что вы непременно хотите показать себя таким. Я этому не верю.

— Вы очень добры, — с нескрываемой иронией произнес Вольдемар, — но я нахожу жестоким с вашей стороны отнимать у меня единственную заслугу, которую я имею в глазах моей матери и брата — быть безобидным и незначительным.

— Если бы тетя слышала тон, которым вы говорите это, то она, вероятно, изменила бы свое мнение, — заявила Ванда, задетая насмешкой. — До сих пор мои взгляды не встречали поддержки.

— Так оно и останется, — заметил Вольдемар. — Меня считают неутомимым охотником, а с сегодняшнего дня, может быть, станут признавать и неплохим всадником, и ничем больше.

— Разве вы на самом деле охотитесь, когда целый день бродите с ружьем и ягдташем? — спросила молодая графиня, пристально посмотрев на Вольдемара.

— А что же я делаю, по-вашему?

— Не знаю, мне кажется, что вы производите очень основательную ревизию Вилицы. В ваших владениях нет ни одного лесничества, ни одной деревни, ни одного самого отдаленного хутора, в котором бы вы не побывали; вы посетили даже все фольварки [3], отданные в аренду. Вы очень редко появляетесь в гостиных своей матери и играете в них лишь второстепенную роль, но из того, что там происходит, от вас не укрывается ни одно слово, ни один взгляд, одним словом — ничего. Вы, по-видимому, не обращаете никакого внимания на наше общество, а, тем не менее, нет ни одного человека, которого вы не осмотрели бы, и который не подвергся бы вашей критике.